за царевен платят не коровами, а войском для битвы! И обнимай его, разнелю́бого, пока могила не примет! Чтоб Ваан потом записал: «бесскверная жена изником изникла»!
Змеда отвела взгляд:
– На то мы дочерьми рождаемся, не сынами. В том долг наш и судьба.
– Но неужто совсем не бывало? – упорствовала Эльбиз. – Чтоб не за клок удельной земли, не для воинского союза? Чтоб сердце в сердце… чтоб две души как одна? Как в песнях… наяву…
Змеда тихо отозвалась:
– Говорят, этот свет сиял меж царём Аодхом и царицей Аэксинэй. Оттого государыня миловала сенных девок, потакала, если влюблялись… счастьем поделиться спешила. Людям верить, лёгкая рука была у неё. Помню, я в Еланном Ржавце только вздыхала, отчего не едет батюшка пред царские очи…
– И тут Беда, – прошептала Эльбиз. – Все в пламени сгинули.
– И тут Беда, – повторила Коршаковна задумчиво. – Стольный город сгорел, а мы уцелели. Такая вот притча, и как о ней судить? Что лучше: коротко любить и вместе в огонь или до старческой ветхости без пламени тлеть?
– И поди угадай, какая куда дорожка ведёт, – хмуро пробормотала шегардайская царевна.
Змеда коснулась её руки своей, тёплой и пухлой:
– Уж как я Злата жалела. Ведь продал его батюшка младенцем, будто яблочко с ветки. А ныне грамотки Златовы перечитываю и от радости плачу. Два зеленца гоит, водимую нежит, первенца Бакуней назвал. Волосики, пишет, жарые вьются…
Эльбиз решилась, спросила:
– А ты сама?
– О чём пытаешь, сестрица великая, не пойму?
– Сама, говорю, щемленье сердечное испытала ли? Желала когда-нибудь, чтобы… вот этого целовать, а на других до веку не глядеть?
Змеда опустила глаза. Чуть улыбнулась. Виновато, грустно.
– Ты о батюшке прегрозном моём знаешь довольно…
Эльбиз поставила гребень на место. Гусли стукнули – глухо, тускло.
– Царевич Коршак на дымном коне давно ускакал. Не о нём допытываюсь – о сердце твоём.
Змеда тоже посмотрела на безжизненную вагуду.
– Что рассказать тебе?.. По одиннадцатой весне я была, ни о каких поцелуях даже не думала. В те поры приказал мне строгий батюшка научиться в гусли играть. Прослышал, будто славный Аодх, тогдашний наследник, склоняет ухо к доброй гудьбе. Авось, сказал, приметит, приблизит! Велел позвать старого старика, дать мне учение.
Эльбиз молча кивнула. Крыло, дружинный гусляр, сказывал, будто андархи переняли гусли в завоёванных землях. У Прежних это была мужская, воинская вагуда, но обычаи свергнутых победителям не указ.
– Взяла я науку, и полюбилось, – продолжала Змеда. – Ввадилась за струночки браться не только урочно, страха батюшкина ради. Бывало, выйду за стену, сяду над Ржавцем, зажмурюсь покрепче… и уж нейду в палаты, пока всех песен не перепою́. И вот лето, день жаркий, кружится овод кусачий! Я руками махать, глаза распахнула – а от меня пижмовый веничек злую муху прочь гонит! Обернулась – отрок стоит… сын пастуший… не слыхала, как подошёл. Зарделся весь, пижму выронил – и бежать! А я думать стала…
Эльбиз попыталась вообразить Змеду юной, стройной, едва расцветающей. «Я в сходной поре у Ильгры ножевой бой постигала. Подкрался бы ко мне отрок с цветами? Не то глянул бы и шарахнулся, святые знаки творя?»
– На другой день он уж не прятался, – глядя в невозвратную даль, вспоминала Коршаковна. – От гнуса докучного меня бережёт, а я знай лазоревкой заливаюсь… Мечтаю себе: вот придут войной дикомыты, возденут ратное знамя… тогда-то дружок мой Комуха пред царскими очами небывалый подвиг свершит. И… и боялась дальше мечтать.
Комуха означало «драчун». Если верить преданию, Ойдриг в юности тоже горазд был и кулаки о рожи чесать, и яблоки красть. И царю Хадугу, седьмому этого имени, впервые предстал, когда спас знамя в бою.
– Недолго я думами возносилась, – вздохнула Змеда. – Батюшка с охоты возвращался, услышал песни, наехал. Меня за косу домой, так у стремени и бежала. Плёткой отходил, в тереме запер. Комуху кнутом пороть велел и чуть живого продал куда-то, а семью – на поток. Мы с ним едва словечко сказали…
Эльбиз тихо спросила:
– А гусли?
– А гусли со всего Ржавца велел во двор свезти да пожечь. И мои там сгорели, разбитые.
Эльбиз смотрела на вялые струны, провисшие до резной полочки. Змеда пояснила:
– Как батюшка к родителям отошёл, я вольно вздохнула. Доставили мне вагуду, как из одной плахи долблённую с той, что он растоптал… а где веселье прежнее взять? Сёстрам сгинувшего пастушка́ приданое справила… вот и всё. – Змеда махнула рукой, попробовала улыбнуться. – Тридцать лет минуло. Вздыхать ли о глупости детской?
– А может, ещё жив твой Комуха, – загорелась Эльбиз. – Ну́ как явится! Да во славе небывалой! Поклонится владыке дарами невиданными! Затуманную страну на вено добудет!..
В глазах Змеды мелькнула давно отгоревшая боль.
– И присватается, да не ко мне. Славным да владетельным наследников подавай. Тут с меня какой прок?
Обратно в покои Эльбиз шла задумчивая, суровая.
– Ты вот что знай, – уже в своей спаленке сказала она Нерыжени. – Приглянется молодчик, мне шепнёшь. В кисель расшибусь, а вас друг другу добуду.
Витяжница помогла ей стянуть ненавистную ферезею, пока жемчужные пуговки под лавку не укатились.
– На тебя вся надея, свет мой. Я, пока ты гостила, толковую девочку для позадицы присмотрела.
– Да? Которую?
– Так Вагурку, что в сенных у государыни Змеды. Боярыни Алуши воспитанницу.
Творилось дело неслыханное. Окаянный предупредил Гволкхмэя Кайдена, что рвёт найм, и готовился уходить.
Ленивицу витязи всё-таки дорубили. И ставку перетащили в заветерье. Только ухичивать снежными отёсками, как собирались, не стали. Уже была собрана в дорогу почти вся поклажа. Ещё день-другой, и снимут с растяжек братский шатёр. А там – скорей прочь из обманного Уркараха! Подальше от праведных и вельмож!
Окаянный думал тяжкие думы, ждал ответа из крепости, каялся:
– Грешен я дедам усопшим. Даден зарок почёту не верить, а я подвоха не распознал! Отдадите ли вину, братья?
Круглая сума с родовым щитом мозолила глаз. Две бурые пятерни, два срамных пятна по сторонам белой длани! Вот, стало быть, к чему так болела рука…
Облак, обретатель слов, смиренно отвечал за товарищей:
– Не нам тебя винить, воевода. Лишь за то слегка попеняем, что храбр ты без меры, один к чуварам ходил! Вдруг и они предали бы?
Облак сам был невесел, гусли молчали, убранные в чехол. Душу отдал, песню сложил, а куда с ней теперь? И сетовать, жалеть себя, как любят певцы, никак не лицо. Рядом с превеликим уроном, постигшим честь воеводы, выходила его скорбь даже не полугорем. Так, сущий вздор, мелкая невстреча,
