ударила в гусли у Облака на руках.
Смертным криком вскрикнули струны…
Железко всело между шпеньков. Разорвало вязовый лежень. Вышло насквозь, уязвило Облака в брюхо. Гусляр смотрел, ещё не поняв, не в силах понять.
Вторая стрела разрубила Смешке ключицу.
Витязь ощутил тяжёлый удар, какой-то глубокий и… окончательный, что ли. Десница замлела, будто он её отлежал, хотя пальцы вроде работали. Колени подогнулись, сразу стало трудно дышать.
Дальше стрелы сыпались градом.
Искали, находили мишени на дне замкнутого колодца.
Сиге Окаянный был очень хорошим воином. Не упал от толчка, лишь прыгнул вбок, пригибаясь. Дружина выхватила мечи. Стальные голомени завертелись, дробя чужой свет, отбивая визгливые острия. Два витязя бросились было к упавшему Смешке, но не достигли. Обоих посекло стрелами, один еле утащил другого назад. «Вот же дурни, – досадовал Смешко. – Куда…» Боярские стрелки разбежались по всей пятери, били сзади, спереди и с боков.
«Кречатня!..»
Смешко хотел крикнуть, не нашёл голоса. Закашлялся, выплюнул кровь. Внутри росла боль, разгораясь с каждым движением, с каждым вздохом. Витязь неловко дёргался, тянул из-под себя лук, нащупывал вздетую одной петлёй тетиву.
«Кречатня, Сиге, кречатня!..»
Окаянный был очень хорошим вождём. В нужный миг вспомнил необходимое для спасения. Первым внёс плечо в гладкие болонки́. У Смешки торчали перед лицом перья – два красных и белое. В грудном ды́хе кипела кровь, дойдёт до горла, удавит. Он здоровой рукой втащил больную на грудь, оплёл ногами кибить. Сверху видели его возню, обидно смеялись, не спеша добивать. По ту сторону двора наконец затрещали, расселись досочки, кайденичи взвыли с досады. Израненная дружина вломилась в кречатню, стоптала чучело белой птицы, замершей в миг стремительного удара. Вторая петелька тетивы, подвинутая онемевшими пальцами, упала на место. Над балясником пятери возник сам Гволкхмэй Кайден, студенистые глаза светились зеленью по-кошачьи. Торопясь, пока держалось сознание, Смешко приспособил стрелу. Вскинул ногу, упёрся. Наверху спохватились, увидели, крикнули благим матом. Не успели. Смешко выстрелил.
Заметил, как боярина отбросило от перил…
…И на том всё. Тёмная пелена окутала мир. Стрел, пригвоздивших его к убитой дворовой земле, Смешко не ощутил.
В ухожах крепости, на людской половине, разразилась кутерьма страшнее пожара. В поварню, всё сметая и круша на пути, ворвались жуткие люди. Одного от другого не разберёшь! Красивые одежды пробиты, испороты, изгвазданы кровью, лица оскаленные, свирепые. Стряпки, себя не помня, с криком бросились какая куда. Витязи прокатились лавиной. Покинули след багровыми полосами. Снесли с петель две двери, вырвались в чёрный двор. Здесь вновь подоспели боярские ловцы, перебежавшие ве́рхом. Вейлин во главе погони кричал не своим голосом, звал мстить за батюшку, требовал ещё колчан. Возле малых ворот стал падать воевода, его подхватили, повлекли дальше. В десять рук выкинули брус-деленец из проушин.
Вывалились на снег за воротами.
Челядь боярская хлынула добивать.
Витязям оставалось бы только сплотиться для последнего боя, но из снежной пелены, вихрившейся над бедовником, прилетело несколько чужих стрел, и ни одна не промазала. Сиге Окаянный успел подумать об отроках, оставленных у шатра, но стрельцов было больше. Ловцы шарахнулись, кто-то опрокинулся, запнулся, выронил лук. Дружина обрела силы, заковыляла прочь, увязая в рыхлом уброде. Через сотню шагов, когда крепость стали затягивать струи тащихи, из летящего снега поднялись белые тени. Объяли гибнущих витязей, увели с собой.
Парнишка-чувар показывал путь. Понукать витязей не смел, вёл неторниками, опричь зеленцов. Начертания земель у него с собой не было. Сеггар разворачивал берёсты. Юный гонец смотрел, едва разумея. Однако по тем же начертаниям получалось – шли они почти прямолётом, словно птицы к гнездовью. Чудеса, да и только. Отрок смущался удивлением воеводы, беспомощно разводил руками:
– На что берёсты? И так ясно всё…
Сеггар уже наловчился понимать его речь.
– Да ведь ты здешними круговинами прежде не хаживал!
– Вот ты, господар, когда новый меч в руку берёшь…
– То меч! Рука сама понимает.
– А мне земля в ухо шепчет, облака крылом указуют…
Сеггар хмурился, ворчал, вспоминал брата Сенхана, читавшего море.
Весёлая Ильгра смеялась, пыхала паром из-под меховой рожи:
– Недолго мы в спокойствии жирком зарастали, тоской по вольности маялись…
Ей что! Вострыми топориками махать, резвиться белой волчицей, влезшей в овчарню. До тла, до пепла выгорать в битве – и жадно пить свежую силу, седлая братьев-победителей после боя.
У Сеггара в памяти робко скреблась мысль о битве у Сечи… о какой-то неправильности… пряталась, теснимая более важными.
– Думу вот думаю, – бурчал воевода. – Не много ли на плечо взваливаю? И вас всех в пасть самоглотную… задарма гоню.
Ильгра выбежала вперёд, напоказ оглядела воеводские плечи. Те самые, широченные. Дотянулась, по извечному женскому праву обмела иней с нечёсаной бороды, торчавшей из-под хари. Задумалась, перестала улыбаться.
– По нашим делам об Эрелисе будут судить. Если Царская дружина беззаконие стерпит, значит и от царя суда правого народ не увидит.
Сеггар хмыкнул. Помолчал. Окликнул:
– Невяник!
Мальчишка подлетел, по-дикомытски невесомый на лыжах. Великий воин даже имя запомнил! Радостно говорить с ним, про всё рассказывать, что тот ни спроси.
– Серебро это ваше… – начал Сеггар. – Куёте ли из него?
Невяничек врать не стал.
– Сре́бро наше упрямой породы. Прадеды умели с ним говорить, сильные обереги творили, венцы дивной работы. Мы оскудели. Только иглы для глазного лечения да тонкие ножики, чтоб раны легче срастались.
Сеггар кивнул. Другое назвище никчёмному серебришку было «кузнецовы слёзы». Не плавится, не куётся… ржи и черноты, правда, тоже не приемлет, да кому оно надо.
– Ещё про боярина поведай. Про сынов его.
– Старший – обидчик. Дворня как помыслит его с перстнем родовым, так горевать. Младень… летами не совершенен ещё. Возрастёт ли, всё без толку. Кровь тухлая.
– Так… А теперь про то, как боярин соседом вашим заделался.
Невяничек плохо понимал, на что воевода в семьдесят седьмой раз пытает об одном и том же. Однако великому воину не ответишь: я-де тебе баял уже! И парень послушно вспоминал всё новые мелочи, украшая рассказ.
– Отец сказывал. Сам я тогда рождения не изведал.
…Спустя месяц после Беды, когда в небе только-только унялась огненная кровотечь, у Громового Седла объявился отряд. Кто пеш, кто на измордованном, отощалом коне. Алого сукна не поймёшь за грязью и копотью. На плечах у беглецов висела погоня. Косматые варнаки с каторги, рекомой страшно-осмысленно: Пропадиха. Кайден отвоёвывал каждый новый день, не чая спасения.
Чуварам андархов любить было не за что. Однако зря ли в Беду и волки зайцев не трогали! Царскую охоту в Уркарах пропустили. Погоню встретили на перевале. Вынудили уйти.
– И что боярин?
