оскорбление. Орест должен был потребовать, чтобы Гермиону как дар положили к его ногам прямо в день его коронации, должен был сразу дать понять, что он – сын своего отца, царь царей. Но он этого не сделал – проявил слабость. Он это тоже понимал. И послал Пилада в Спарту на переговоры – я думала, договариваться о свадьбе с Гермионой. Но нет. Вовсе нет. Вместо этого мой брат предложил меня в жены Никострату, чтобы скрепить союз наших домов. Предложил меня этому… существу, как кусок мяса.
Узнав об этом, я так разозлилась, так… но в то же время испытала облегчение. Это был правильный поступок. Сильное решение. Мой брат продавал меня, и это был… поступок, достойный царя. Но Менелай так и не дал ответа. Он подумал, покряхтел и заявил, что вскоре примет решение, – возмутительно грубый ответ, неприкрытая провокация – раздумывать, вместо того чтобы выразить нижайшую благодарность, когда царевну предлагают сыну рабыни! Но, полагаю, к тому времени он уже купил верность Клейтоса и Рены… С помощью Рены во дворце он уже раздумывал о том, как получить трон Микен в собственное пользование. Ему не нужно было женить сына на мне. Он все равно получил бы желаемое, причем намного скорее.
Она тянется к вину, не чувствует вкуса и все равно пьет.
– В ту ночь, когда твои женщины увидели мою ссору с Пиладом… Я, конечно, обвиняла его в том, что он продал меня Менелаю. Даже ценя разумность этого поступка, я все равно была зла. Стремилась простить и кипела гневом в одно и то же время. И я простила брата. А гнев обрушила на Пилада. Но это еще не все. Пилад, видишь ли, очень привязан к моему брату, предан ему больше, чем кому бы то ни было. – Пенелопа кивает как ни в чем не бывало, но Электра сжимает ее руку, впиваясь пальцами в плоть. – Нет. Послушай. Он знает, кого Орест любит. И это не та женщина, которую ему прочили в жены. Ты понимаешь меня?
Пенелопа снова кивает, на этот раз медленно и осторожно, и пальцы Электры разжимаются. Царевна Микен снова переводит взгляд на танцующих, кружащихся женщин и продолжает, понизив голос так, чтобы слышала лишь старшая родственница:
– Когда все это закончится, Орест должен потребовать себе в жены Гермиону, чтобы доказать свою силу. Он должен овладеть ею, заиметь от нее детей. Это его долг. А Пилад… Он хочет, чтобы друг был счастлив, по-настоящему, а не как это принято у царей. Он все понимает, конечно. Я говорила ему, что лучшее, что он может сделать, это уйти, не сказав ни слова. Он же все равно отказывался способствовать этому вынужденному браку. Вот поэтому мы и спорили.
Звучат песни, босые ноги шлепают по гладким камням, льется вино, слышится женский смех, а в голосе Электры – лед.
– Я люблю своего брата. И ненавижу его временами. Я была так горда, когда он продал меня Менелаю. Я гордилась им. Я думала, что, когда Никострат… когда он сделает со мной все, что нужно… может быть, тогда я смогу наконец заставить моего отца гордиться мной. Не мать, конечно: она была бы потрясена, возмущена. Она велела бы мне прикончить Никострата прямо в день свадьбы, воткнув кинжал ему в глаз. Это невозможно, само собой. Невозможно. Но с ее точки зрения… это была любовь. Видишь ли, и мой брат тоже способен так любить. Он любит всем своим сердцем. А я ненавижу его за это. Иногда. Действительно ненавижу.
Электра вздыхает.
Ей больше нечего сказать.
Ей не нужны совет, понимание, обещания или прощение.
Она все сказала, все сделала.
Поднявшись, она коротко кивает итакийской царице и уходит прочь от костров.
«Кенамон, спой, спой!»
Урания, слегка подвыпив, хватает египтянина за руку и тянет его в круг женщин.
Казалось, женщины должны были с подозрением отнестись к этому жениху, к незнакомцу, затесавшемуся в их ряды, но не сегодня. Он сражался за их царицу, он доказывал свою верность снова и снова, он ходил с ними в обходы, спал бок о бок и проявлял при этом исключительно хорошие манеры. Он помогал им набирать воду из источника, не жаловался на их готовку, носил дрова из леса, а сейчас, тоже слегка подвыпив, принялся рассказывать странные чужеземные истории о диковинных созданиях, называемых крокодилами и гиппопотамами, вместе с несколькими совершенно плоскими шутками, смешившими женщин еще сильнее оттого, что были так плохо рассказаны.
Приена пела! Она пела песни своих далеких земель, а теперь: Кенамон, пой! Научи нас своим песням о полноводной реке и нескончаемых песках!
О нет, правда не стоит, я не могу…
Не будь таким жутким занудой! Здесь нет мужчин, которые могли бы тебя осудить, а нам, честное слово, все равно; посмотри на нас! Мы и на женщин-то почти не похожи, и даже наши земляки вряд ли с ходу узнали бы в нас знакомых и родственников. С нами ты в безопасности, чужак, в нашей семье тебе ничто не грозит. Так пой!
И он поет.
Голос у него ужасный. Я морщусь, а женщинам, похоже, и впрямь все равно.
Он поет детскую песенку о льве, охотящемся на маленького мальчика, который ушел очень далеко от дома. Женщины шумят: расскажи, расскажи нам, о чем это. О чем там поется? Это история о воинах? О любви? А твоя земля пылала из-за женщины? Твой фараон разбивал мир надвое за любовь своей возлюбленной?
Э-э-э, нет. Она обо льве…
Что такое лев?
Животное вроде большой кошки.
Звучит неплохо.
Не думаю, что слово «большая» здесь подойдет, э-э-э, дайте подумать…
Урания впала в пьяное забытье. Приены и Теодоры нигде не видно. Эос отправилась на поиски комнаты, подходящей для размещения ее царицы на ночь, и нашла одну с чудесной мягкой кроватью, прилегла на минутку и… Что ж, бывает…
Автоноя укладывает свою подругу-служанку, бродит по дому, задувая лампы, приносит воду женщинам, стоящим в карауле на крыше, смотрит через пролив на темную тень нависающей Итаки, что ждет их, повернувшись спиной к горизонту. Электра спит в отдельной комнате, подальше от постели брата, и не видит снов, и не плачет в темноте. Пилад выглядывает из-за двери в комнату Ореста и, увидев лишь Ясона, дремлющего на своем месте караульного, закрывает дверь, отрезая окружающий мир, и ложится подле кровати своего царя, чувствуя, как от медленного, ровного дыхания поднимается и опускается грудь его брата, его господина.
Кенамон поет о доме, а позже он столкнется в темноте с Пенелопой, отправляющейся на отдых, и их плечи соприкоснутся в темном незнакомом коридоре этого дома, и пальцы – тоже, и они посмотрят друг на друга в безмолвной темноте и увидят лишь поблескивающие белками глаза друг друга.
А когда над морем разливается рассвет, слышится другой голос, слишком просоленный и искореженный морем для песен, и он зовет: домой, домой, домой. Я вижу Афину, летящую подле Одиссея, который поднимает голову над остатками своего плота и моргает, заставляя ожить воспаленные глаза, чтобы поприветствовать рассвет, встающий за его спиной. Домой, шепчет он, впившись взглядом в бескрайнюю синь моря.
Домой.
На следующее утро боевой корабль показывается недалеко у гавани Итаки.
Это то самое судно, на котором Пенелопа скрылась с острова, корабль женихов, отосланный подальше и снова призванный светом костров в эти неспокойные воды. На его палубах женщины: некоторые – в спартанских нагрудниках, другие – в бронзовых наручах, снятых с трупов спартанцев. Тех, кто надел доспехи, немного, потому что они плохо сидят, а Приена не одобряет сражений в любом доспехе, который не сидит на тебе как влитой. Единственная вольность в облике, которую она разрешила своим воительницам, стоящим на палубе, – это боевая раскраска лица внушающими страх кроваво-алыми и грязно-охряными полосами, свитые из испачканных волос короны и звучная, словно вой животных, горькая песнь, приветствующая новый яркий день. Они по очереди бьют
