в барабаны войны, выстукивая собственный дикий ритм, а на носу стоит Орест с сестрой по левую руку от него и Пиладом – по правую. Посреди палубы свалены остальные доспехи, снятые с убитых на Кефалонии спартанцев, и эта яркая куча блестящих богатств заметна даже с дворцовых стен, с которых на нее сейчас и любуется Менелай.
– Прикажи всем, – командует он, – каждому солдату, что у нас есть, построиться у гавани.
Лефтерий повинуется, и спартанцы, еще оставшиеся на острове, ровными, аккуратными рядами и колоннами выстраиваются у пристани, сжав покрепче копья и подняв щиты на грудь, готовые встретить подплывающий корабль. Стучат барабаны, весла ныряют в воду, и судно скользит прямо к пристани. Выстроившиеся в ряд женщины с натянутыми луками смотрят с высоты палубы на собравшихся внизу спартанцев, которые даже не моргают.
Менелай с засунутыми за золотой пояс пальцами и мечом на боку не торопясь подходит к воде. Он не прячется за своими солдатами, а выходит вперед легко, уверенно. Это? Это не битва, заявляют его расслабленные плечи. Это даже не маленькая потасовка. Это просто… глупые люди, решившие помахать клинками, что-то вроде диковинного танца или слегка шумной пирушки. Менелай видел битвы. Менелай знает, какими бывают настоящие сражения.
Орест с Электрой подходят к поручням корабля, но никто не скидывает веревки и не спускает трапы. Вместо этого Орест окликает:
– Дядюшка! Полагаю, ты потерял своего сына.
Когда царевича выводят вперед, видно, что Пилад держит у горла Никострата меч. Улыбка Менелая сползает, но снова вспыхивает, однако, не удержавшись на губах, пропадает окончательно. Хмурость медленно затопляет его лицо, его голос щелкает, как знамя на ветру, когда он начинает говорить, обращаясь не к Оресту или его сестре, а к Пиладу.
– Ты держишь меч у горла царевича Спарты, парень. Будь поосторожнее со своим клинком.
– Твой сын подозревается в убийстве невинной женщины в доме царя Итаки, – резко отвечает Орест, и его голос звенит над водой. – Я был очень удивлен, увидев, что он расхаживает на свободе.
– Орест, – обращается к нему Менелай, слегка закинув голову назад, чтобы видеть царя, – ты был болен. Почему бы тебе не спуститься, чтобы жрецы могли осмотреть тебя?
– Нет уж, благодарю, дядя. За мной, как видишь, отлично присматривают.
– Женщины. Чумазые бабы с грязными луками. Рабыни и вдовы. Блудницы и сироты, разве нет? В то время как я… – Небрежное пожатие плеч, легкий жест, указывающий на цвет мужественности вокруг него.
– Никострат, – это вступает в разговор Электра, непринужденно, от души наслаждаясь моментом, – будь добр, расскажи отцу, что случилось с остальными твоими людьми.
Никострат не хочет умирать. Но также он не хочет никогда больше смотреть отцу в глаза или рассказывать при всех о своем провале, поражении, унижении. Оказавшись перед непростым выбором, он дергается, кривя рот и пуча глаза, и чувствует, как слабеют колени. Пусть ответ и не точный, но довольно выразительный. Менелай стискивает челюсти. Он снова смотрит на грязных женщин на палубе, разглядывает их луки, которые его не впечатляют – хотя, быть может, не совсем.
– Понятно, – бормочет он. – Что ж.
И тут его поражает мысль. Его взгляд еще раз оббегает палубу, останавливаясь на Оресте, на Электре, скользит по сыну без малейшей задержки. Он резко подается вперед, а затем назад, ощущая смещение веса своего стареющего тела, скрип суставов. Восстанавливает равновесие. Смотрит Оресту в глаза.
– А где, псы ее раздери, Пенелопа?
В этом есть что-то знакомое.
Даже успокаивающее.
Своеобразное завершение круга, финальный узел на полотне нашей истории.
Действительно, где, псы ее раздери, Пенелопа?
Но ведь она на Итаке. Где же еще? Она приплыла на маленькой рыбачьей лодке, проскользнувшей в ту самую бухточку, где Урания так долго держала свое все-таки обнаруженное судно для побега. Пока все собираются на пристани, подняв шум из-за прибытия Ореста, его сестры и их неизвестно откуда взявшегося отряда вооруженных женщин, Пенелопа и ее спутники пробираются по острову с Теодорой в качестве проводника и идут назад той же грязной тропой над обрывом, которой воспользовались несколько дней назад.
Никто не разговаривает.
Никто не присматривается к тому, что творится в гавани, где Никострат до сих пор стоит с мечом у горла.
Их взгляды прикованы к цели: дворец, стены, конец пути.
Веревки, по которой они спускались со стены, больше нет, но это не проблема, ведь и стражи у ворот тоже нет, поскольку все спартанцы сейчас толпятся на пристани. Поэтому двери открыты нараспашку, а в них стоят две так хорошо знакомые нам фигуры. К тому моменту, когда прибыли женщины, в накинутых на головы плащах, с покрытыми пылью ногами, у Медона появилось ощущение, что он выслушивает рассуждения Лаэрта о разведении и разделке свиней немалую часть своих преклонных лет. Лаэрт продолжает разглагольствовать до тех пор, пока Пенелопа не останавливается прямо перед ним, решительно настроенный отметить какой-то очень важный момент, прежде чем все-таки повернуться к своей невестке. Он прокатывает слюну по рту, облизывает губы, оглядывает ее с головы до ног и наконец произносит:
– Да, что-то ты не торопилась с возвращением.
– Мои нижайшие извинения, отец. Были неотложные дела: поубивать спартанцев, спасти царей, похитить царевичей и тому подобное.
Лаэрт отвратительно провел время, оказавшись пленником в собственном дворце. Ему не причиняли вреда, но и почестей не оказывали – его ограничивали, отстраняли, запирали, в общем, обращались не так, как следует обращаться с великим и благородным царем, хоть и бывшим. Единственной причиной, по которой он сносил все это с некоторой долей условного, относительного смирения, был этот самый момент, и именно в этот момент он наконец позволяет себе усмехнуться.
– Явилась заставить негодяя расплатиться, да?
– Именно таков мой план. Идем?
Он приглашает ее войти широким взмахом руки и легким наклоном головы, как когда-то приветствовал ее в этом доме впервые – юной женой своего задравшего нос сына. Медон пристраивается рядом с ней, склонив голову набок.
– Похитить царевичей? – вежливо уточняет он. – Поубивать спартанцев?
– Последние несколько дней были весьма насыщенными, – отвечает она беззаботно, – не считая тех удивительно унылых периодов, когда приходилось просто выжидать. А-а-а, вижу, одну из фресок немного повредили. Нужно это исправить.
Проходя мимо, Лаэрт похлопывает по исцарапанной стене, с порезами по всему нарисованному лицу Елены и с кусочками штукатурки на благородном профиле его сына. Немного пыли осыпается вниз, и он, вытерев руку о бедро, заявляет:
– Может, это неплохая возможность пересмотреть кое-что в оформлении? Я наслаждаюсь изображениями своего отважного сына не меньше, чем любой гордый отец, но история Итаки намного длиннее, намного.
Спартанские женщины высовывают головы из дверей, когда свита царицы следует все дальше во дворец, ищут спартанских мужчин и никого не видят. Итакийские служанки сбегаются со дворов, из прачечной и кухни, стеной ограждая свою царицу, идущую по дворцу, и есть нечто такое в том, как держит Меланта тяжелую сковороду, как сжимает Феба свой разделочный нож, что заставляет спартанок отступать с пути итакиек. Одна из них кидается к главным воротам, но там ее поджидает Теодора в компании Эос. Они не угрожают, не выкрикивают «остановись, а то умрешь!» – да им это и не нужно. Теодора вытащила меч и сейчас небрежно поигрывает им, словно разминая затекшее запястье, а Эос, стоящая рядом, спокойно рассуждает о том, что могла бы сделать с ее волосами.
Вот таким образом, без препятствий и предупреждения, Пенелопа со свитой добирается до подножия лестницы, ведущей в царское крыло, под несмолкающие рассуждения Лаэрта: «Может быть, изобразить другие великие путешествия? В конце концов, по меньшей мере один итакиец плавал на “Арго”, если ты понимаешь, о чем я…»
– Благодарю тебя, досточтимый отец, – певуче произносит Пенелопа. – Ты, без сомнений, абсолютно прав, и я высоко ценю твой мудрый совет. Как только мы освободим свой остров от спартанских захватчиков, мы определенно пересмотрим оформление. А теперь прошу меня извинить…
Отвесив легкий поклон, она в одиночестве поднимается по лестнице.
Историй комнат, расположенных здесь, хватит не на
