одну балладу.
Вот в этой комнате Антиклея, мать Одиссея, до самой смерти рыданиями и вином пыталась заглушить горе от пропажи сына, встречая каждого, кто осмеливался попытаться помочь ей, визгом: «ВАМ НЕ ПОНЯТЬ МОИХ СТРАДАНИЙ!»
В этой комнате умерла Зосима, искупавшись в собственной алой крови.
В этой комнате, где даже стены оплетены ветвями оливы, раздался первый крик младенца Телемаха, и Одиссей, прилегший рядом с женой, с которой Эос только что смыла кровь, сказал: «Спасибо за то, что подарила мне сына».
А в этой Елена Спартанская, Елена Троянская сидит у открытого окна, глядя на море, и рядом с ней стоит золотой кувшин, а в руках – пустой кубок. Сегодня она не накрасила лицо. Не намазала брови сажей, не подвела черным глаза. Не уложила волосы в высокую, ужасно тянущую косу, не натерла румянами щеки. Сейчас у нее столь же невинные черты, как у ребенка, которым она когда-то была, как у девочки, которая не знала, что ей неуместно смеяться, обдирать коленки или громко петь. Но она больше не девочка, ведь, глядя на море, она видит намного дальше, погружается в прошлое, к пылающим башням, к убитым возлюбленным, к детям – живым и умершим, к крикам деторождения, к оплакиванию усопших, к первому вздоху на рассвете, когда жизнь начинается снова и идет, идет, идет дальше, и надо держаться.
Она красива сейчас. Она – моя Елена, моя царица, моя прекраснейшая. Она невинная и знающая, полная надежд и мудрости, возлюбленная, которая теряла и мечтала, та, что живет играя, и та, что ломается под тяжестью жизни. Я кидаюсь к ней, глажу ее по щеке, зову: «Елена, Елена, моя прекрасная Елена», и она закрывает глаза, ощутив мое прикосновение, задерживает дыхание в знакомых объятиях и, похоже, сдерживает судорожный вздох, едва не разрыдавшись, переполненная очень-очень многим: тем, кто она есть; тем, что чувствует, что любит, жаждет; тем, что видела.
«Моя царица, – шепчу я. – Моя любовь. Мое смертное воплощение. Моя Елена».
А затем в дверях появляется Пенелопа, и Елена снова открывает глаза, глядя сквозь меня, за меня, и видит свою двоюродную сестру. Встает и говорит:
– А-а-а. Так тебе удалось. Пройдемся?
Елена и Пенелопа прогуливаются по саду.
Это очень маленький садик, где растут цветы, полезные для пчел, и травы, полезные для Автонои на кухне.
Они гуляют рука об руку. И пока гуляют, строят заговоры.
Елена говорит: «Да, конечно, я могу это сделать. Конечно, могу. На самом деле я просто ждала, когда ты спросишь».
Пенелопа говорит: «Я так и думала, сестра, но не могла решиться. Боялась просить, не будучи полностью уверенной».
«Ай-ай, – упрекает Елена. – Ай-ай-ай! Мы же сестры, разве нет? Мы родня. Ты всегда должна помнить, что можешь рассчитывать на меня».
Согласие достигнуто.
Договор заключен.
Елена возвращается в свои покои, чтобы подготовить пару мелочей.
Пенелопа собирает своих служанок, зовет свекра, советников и отправляется на пристань встречать царей Греции.
А на пристани цари Греции очень странно проводят время.
– Племянник, почему бы тебе не спуститься со своего корабля? – спрашивает Менелай.
– Нет, спасибо, дядя. Почему бы тебе не подняться ко мне на борт? – отвечает Орест.
– Я бы рад, племянник, но, видишь ли, мои люди помешаны на моей защите.
– Их можно понять, – соглашается Орест, – принимая во внимание твой возраст.
И таким весьма неловким образом все могло бы продолжаться и дальше, если бы не прибытие Пенелопы.
Тот факт, что прибывает она из-за спины Менелая, из самого дворца, вызывает довольно серьезную панику. Тренированные воины, которым следовало бы быть бдительнее, подпрыгивают при ее появлении, ломая строй, когда она скользит мимо. Но она не вооружена и не окружена очередной группой жутких, жаждущих крови лучниц – Теодора тактично скрылась – и, пока идет, лучезарно улыбается сразу и Оресту, и Менелаю.
– Мои дорогие родичи, – восклицает она, сияя как полуденное солнце, – что, во имя неба, здесь происходит?
Менелай настолько хмур, что вот-вот зарычит, а челюсть его ходит взад-вперед, словно он с трудом удерживает под контролем свои весьма сильные эмоции, вызванные появлением этой царицы за его совершенно незащищенной спиной.
– Царица Пенелопа, – цедит он, – не ожидал тебя здесь увидеть. Да еще и с твоим пожилым свекром. Как мило.
– О боги, неужели это Орест, царь царей, сын Агамемнона, повелитель Микен и вполне здоровый на вид парень, стоит на том корабле? – нараспев произносит Лаэрт, скрестив руки на груди и посверкивая глазами на Менелая. – Что ж, не стоит заставлять его ждать, это ужасно дурной тон. Что скажут люди о гостеприимстве на Итаке? Спускайся-ка, парень! Пойдем выпьем!
В итоге все собираются в гулких залах дворца. Никострат остается на корабле женихов вместе с Пиладом и его мечом у своего горла. Лефтерий по-прежнему внизу, с отрядом солдат за спиной, присматривает за плененным царевичем. Электра встречается со спартанцем взглядом и улыбается ему с корабля, не отводя глаз, пока ее брат в сопровождении Ясона не спустится. Она не может участвовать в том, что последует: девушке ее статуса не подобает вмешиваться.
Эос ждет всех в парадном зале дворца, где уже накрыт стол с вином, хлебом и, конечно, рыбой. Она протягивает Менелаю кубок, стоит тому ворваться в дверь, но он вышибает его из ее рук. Грубая глина разбивается о землю. Эос вздыхает. На эту дипломатическую встречу она накрыла стол самой худшей посудой с кухни, но все равно ей жалко ненужных потерь.
Елена тоже спустилась и теперь беспокойно мечется взад-вперед. Когда Менелай заходит, она кидается к нему, виснет у него на шее и кричит:
– Я так испугалась! Я так…
Он отталкивает ее. Она падает. Никто не предлагает помочь ей подняться. Она немного отползает от стола, затем собирается с силами, бормочет:
– Я пойду в свою комнату… – и ковыляет прочь, незамеченная.
Кресла установлены для четверых. Менелай занимает одно, Орест – второе, Лаэрт – третье. Последнее следовало бы занять одному из советников Одиссея, но они не успевают даже шевельнуться, как в него проскальзывает Пенелопа, складывает руки на коленях, улыбается мужчинам, берет кубок, стоящий перед ней, и поднимает его.
– За моего отца, – провозглашает она, качнув кубок в сторону Лаэрта. – За моих высокочтимых гостей. Вознесем же хвалу богам.
Орест проливает вино на пол. Лаэрт выплескивает из кубка глоток и выпивает остальное. Пенелопа склоняет голову в молитве – и не молится. Менелай не поднимает свой кубок, не притрагивается к еде, даже не смотрит на предложенное ему вино.
Пенелопа молится довольно долго. Лаэрт уже должен был прервать ее вспышку благочестия, но он в полном восторге следит за тем, как ее затянувшееся молчание приводит в ярость спартанского гостя. Оресту следовало бы высказаться следующим, но он, само собой, погружен в собственные молитвы, в свои вполне искренние обеты.
«Я искуплю все, мама, – молится он. – Пусть мне и не быть героем, но я стану лучшим человеком, чем был отец».
Грохот кулака Менелая, ударившего по столу, прерывает размышления Ореста и пролетает по залу эхом небывалой грубости.
– Проклятье, что за игры ты тут устраиваешь? – рычит спартанец – но не присутствующим здесь царям, а тихой, задумчивой царице. – Что за дикость ты, по-твоему, творишь?
Лаэрт выгибает бровь. Орест ждет, радуясь, наверное, возможности поберечь голос, а с ним и силы, еще не до конца вернувшиеся в отощавшее тело.
Пенелопа смотрит Менелаю в глаза, оглядывает его сверху донизу и на мгновение становится самой прекрасной из смертных, даже несмотря на то что из зала несколько мгновений назад вышла Елена. Есть слово для ее красоты – и это слово «власть» или «победа»; но есть другое, более волнующее – и оно говорит о том, что Пенелопа неукротимая.
– Родич… брат, – исправляется она, – я должна сообщить о постыдных вещах. – Лаэрт откидывается в кресле, скрестив лодыжки и сложив руки на груди, как благосклонный зритель, готовый наслаждаться отменным представлением. – Против тебя строился ужасный заговор. Козни против всей твоей семьи. Жрец Аполлона Клейтос – полагаю, этот человек
