подстилкой какого-нибудь толстого… свинопаса… А разобравшись с ними, я отправлю Никострата в твою… твою постель. И посмотрю, как он тебя отымеет, посмотрю, а когда он закончит, я…
Дыхание его учащается, и слова не успевают друг за другом, прерываемые вздохами, и мысли расплываются, ускользая. Пенелопа встает, такая высокая, такая мрачная, и в глазах ее – отражение пылающих яростью крылатых тварей с раздвоенными языками и когтистыми пальцами. Она наклоняется, и всё будто бы наклоняется вместе с ней; изучает его лицо и произносит звенящим голосом, словно набат, отдающимся в голове:
– Брат? Ты хорошо себя чувствуешь?
Он тянется к ней, но, не рассчитав расстояния, теряет равновесие и мешком падает с кресла.
И вот он на полу, задыхаясь, царапает землю в поисках опоры, давится, судорожно глотая воздух, а голова плывет от слабости. Пенелопа обходит стол, чтобы разглядеть его поближе, но остается вне досягаемости его слабой, обмякшей руки.
– Брат, – окликает она певуче, и голос у нее гулкий и далекий. – Брат, тебе плохо?
Он пытается заговорить, назвать ее подстилкой, рассказать обо всех тех вещах, что собирается проделать с ней, – он ведь все продумал в самых извращенных деталях. Он ей покажет; никто не посмеет назвать его рогоносцем, никто не посмеется над ним, он, Сцилла его сожри, Менелай, он всем им покажет.
Но с его губ срывается лишь жалкое мяуканье. Скулящий, жалобный звук, призрак былого голоса. Он снова пытается заговорить, но выходит лишь «а-а-а», и ничего больше.
Пенелопа со вздохом опускается рядом на корточки и печально качает головой.
– О небо. Похоже, тебя поразила та же болезнь, что прежде твоего дорогого племянника. Интересно, как такое могло случиться? Говорят, что род Атрея проклят. Но яд – это очень женское оружие, ты согласен? Его используют трусы и жалкие развратницы, а не великие цари.
Он пытается повернуть голову к двери, позвать охрану, Лефтерия, но Пенелопа хватает его за подбородок, подтягивая его голову к своему лицу, прежде чем ему удается заговорить. Наклоняется поближе.
– Братец? – щебечет она. – Братец, ты меня слышишь? Я хочу, чтобы ты слушал очень внимательно. Хочу, чтобы не осталось ни малейшего недопонимания. Я могу достать тебя повсюду. Понимаешь? Может быть, ты и не боишься моих женщин с их луками, но другие женщины – те, что приносят тебе воды, те, что стирают твою одежду, те, которыми ты овладеваешь, те, которых бьешь, те, которых даже не замечаешь за своим плечом, – они повсюду. Мы повсюду. Мы достанем тебя, куда бы ты ни сбежал.
Она качает его голову из стороны в сторону, любуясь тем, как трясется при этом обвисшая плоть, как все его тело сотрясается, подобно медузе, в ее хватке.
– Ты оставишь Ореста в покое. Он будет царствовать в Микенах, а ты – в Спарте, и на этом всё. Ты не займешь трон своего брата. И мой не займешь. Только попробуй – и превратишься в трясущуюся и ходящую под себя развалину, в которую ты пытался превратить своего племянника, и, если думаешь, что падальщики охочи до плоти Ореста, просто представь, что они сделают, когда ты больше не сможешь защитить себя. Нет. Ты состаришься и умрешь, Менелай Спартанский, человек, спаливший целый мир, чтобы вернуть свою прекрасную неверную жену. Ты проживешь остаток своих дней в мире и покое. Так, по крайней мере, о тебе споют поэты. Вот и все, что я хотела сказать. Прощай, братец.
С этими словами она отпускает Менелая и, поднявшись, направляется к двери, за которой видит собравшуюся во дворе толпу: спартанских служанок, также итакийских, царя Микен, отца Одиссея, женихов у ворот, советников Итаки. Они все смотрят на нее, и она мгновение – всего одно мгновение – наслаждается их взглядами. И смотрит в ответ как истинная царица.
Но, увы, всего мгновение. С неслышным вздохом она склоняет голову, прижимает ладонь ко рту, восклицает:
– О, помогите! Нашему дорогому Менелаю стало плохо! – и, чтобы подчеркнуть сказанное, оседает в заботливо подставленные руки Эос.
Здесь все дела закончены.
Менелая на носилках несут на спартанский корабль, а Елена рыдает и причитает рядом с ним.
Его опускают на палубу, стонущего, пускающего слюну, а вокруг снуют женщины, загружая припасы на корабль, и солдаты растерянно оглядываются в поисках того, кто сойдет за лидера.
Лефтерий начинает:
– Это яд, это проклятый…
Но Орест рявкает:
– Схватить этого человека как предателя короны моего дяди и моей!
Ближайшими мужчинами, готовыми выполнить этот приказ, оказываются вовсе не микенцы, а женихи с Итаки. Им не позволили обрушить свое возмущение, жалобы на поруганную честь и требования отмщения на Менелая, но отцы учили их выражать свои чувства через насилие, и потому Антиной пытается пнуть Лефтерия в пах, но промахивается, попадая ему в бедро. Эвримах совершенно непродуктивно вцепляется Лефтерию в волосы. И лишь Амфином догадывается позаботиться о веревке и группе мужчин, которые собственным весом пригвождают спартанца к полу, пока ему вяжут руки. Он без возражений принимает вежливое предложение Кенамона также сунуть кляп пленнику в рот, чтобы он не продолжил сыпать непристойностями в присутствии дам.
Лефтерий кричит:
– Менелай! Менелай!
Но его господин не может его услышать.
Клейтоса находят за нужником рядом с храмом Афины. Дрожащего и жалкого, его швыряют к ногам Ореста и Электры. Орест смотрит на него, но сил его не хватает на то, чтобы говорить о ненависти, о прощении, о чем угодно, хоть сколько-нибудь значимом. Поэтому юный царь обращается с молитвой к Афине, Зевсу, к любому, кто готов слушать, прося отдыха, покоя, мира, пощады.
Но лишь я слышу его молитвы, на которые не могу ответить.
Электра, однако, обретает что-то вроде второго дыхания, а потому именно она опускается на колени рядом с Клейтосом и шепотом на ухо перечисляет ему все те ужасы, которые собирается проделать с некоторыми частями его тела, если он не поторопится принять определенное мудрое решение.
Клейтос, выслушав, взвывает:
– Это был Лефтерий! Лефтерий заставил меня сделать это!
За содействие жреца с привязанными к ногам камнями скидывают с утеса на следующий же день. Его череп раскалывается о камни до того, как волны поглощают тело. Эвпейт отрезает язык Лефтерию, чтобы тот не распространял свою гнусную ложь, а затем его скидывают в специально вырытую яму, где ему предстоит умереть. Антиной и Эвримах, стоя бок о бок, первыми швыряют в него камни, а их отцы стоят за ними, дожидаясь своей очереди.
Поскольку спартанцев подходящего статуса и состояния рассудка становится все меньше, именно с Никостратом Пенелопа, Электра и Орест сидят погожим, теплым вечером, любуясь отливом.
– Кузен, – заявляет Орест, уставившись куда-то вдаль, мимо лица Никострата, – спартанцы прибыли на Итаку, чтобы оказать мне большую услугу, в которой, однако, не было нужды. Со мной, как ты сам видишь, все в полном порядке. К сожалению, во время вашего пребывания здесь три ваших корабля были потеряны по вине коварного ветра и неожиданного возгорания, и многие из ваших товарищей утонули. А тут еще твоего отца поразила хворь, и потому вы сейчас как можно скорее возвращаетесь в Спарту, чтобы обеспечить его соответствующим лечением. Ты отправишь ко мне свою сестру сразу же по возвращении, как было сказано в нашем старом соглашении. Что касается служанки, убитой в твоей комнате, так это вина Лефтерия. Я засвидетельствую это любому, кто спросит, и твоя репутация будет… чиста. На этот раз.
Никострат, конечно, не так умен, как его отец, но он и не дурак.
Увидев Менелая, пускающего слюни на палубе, превратившегося из воина в вонючего старика, он испытал совершенно непреодолимое желание, внезапную и глубочайшую потребность помочиться на его лицо. Он понятия не имеет, откуда это взялось, и радуется тому, что удалось сдержаться, но, видит небо, ему нелегко дастся борьба с собственным мочевым пузырем на пути домой. Тут, наверное, все дело в плеске волн днем и ночью, приходит он к выводу. Все дело в этом.
– Конечно, мой царь, – соглашается он и кланяется Оресту, сыну
