пахнущей рыбой дороге.
– Менелай опаивает меня, – говорит Елена голосом простым и ясным, как бескрайнее небо. – Точнее, заставляет служанок делать это. С тех самых пор как мы приплыли из Трои. Он заявил, что я слишком много плачу, когда трезвая, и слишком много болтаю, когда пью. На самом деле я почувствовала облегчение, когда служанки стали подсыпать мне что-то в вино. Это избавило меня… от стольких неприятных вещей. И всем, похоже, стало намного легче разговаривать со мной, когда я вдруг поглупела. Глупышка, знаешь ли, не принимала решений. Она не задумывалась о последствиях. Никто и не ожидал от нее ничего подобного. Ни прощения, ни – совершенно точно – сопротивления, ни сожалений. Понимаешь, нужно бодрствовать, чтобы что-нибудь ощущать. А для всех было проще, когда я спала.
Конечно, спустя какое-то время зелья, которыми пичкали меня мои служанки, перестали давать эффект. Просто легче было притворяться одурманенной – намного легче для всех заинтересованных лиц. Но Зосима, благослови ее боги, начала замечать, что в этом деле все не так гладко. Она всегда так отчаянно хотела вернуть благосклонность моего мужа, так искренне была настороже. Как-то ночью у него опять случился гневный припадок из-за… о боги, я даже вспомнить сейчас не могу из-за чего, такая это была глупость… Я уронила свой кубок. Отрава, которой они меня пичкали, образует маленькие кристаллы на дне, весьма заметные, если знаешь, что искать, – и вот представь мое удивление и потрясение. Никаких кристаллов! Никаких отблесков в свете огня. Тогда-то я и поняла: Зосима перестала давать мне зелье. Очевидно, она проверяла меня, смотрела, изменится ли мое поведение без отравы в вине.
Знаешь, дражайшая моя, мое поведение было весьма последовательным все эти десять лет! Пью я или не пью, теперь я именно такая и есть, но, само собой, если бы Зосима узнала и рассказала кому-нибудь обо всем этом, как бы это выглядело? Как небольшое притворство? Небольшое, к примеру, как нарядиться во вдовьи одежды, чтобы избежать внимания неприятных людей, – в общем, вышло бы довольно неловко. И муж мог бы задуматься, где еще есть чуть-чуть притворства, а этого я допустить не могла. Зосиме определенно пришла пора уйти. К счастью, до того как она смогла хоть кому-то поведать о своих подозрениях, с дражайшим Орестом случилась эта небольшая неприятность, предоставившая мне такую отличную возможность. Знаешь, Зосима была любовницей Никострата. Она непременно пошла бы к нему первому.
– Так ты и не собиралась убивать Никострата – ты дожидалась в его комнате Зосиму.
– Именно! Он впал в беспамятство задолго до того, как она закончила со своими обязанностями и открыла дверь. А затем оставалось лишь схватить один из его мечей и… как бы это сказать… сделать дело.
Елена говорит об этом, как девчонка-шалунья могла бы рассказывать о страстных объятиях с симпатичным пастушком. Да, не особо удачно и немного достойно сожаления, но что тут поделаешь. Елена Троянская не из тех, кто всю жизнь цепляется за сожаления.
Выгнутая бровь Пенелопы дает понять, что она видит все это не совсем так. Елена фыркает, толкает кузину под ребра, поджимает губы и раздувает щеки.
– Не дуйся, сестрица. Посмотри, как хорошо все вышло! Смерть Зосимы дала тебе возможность провернуть эту аферу с Орестом, твой милый островок остался у тебя, мой дорогой муж будет… ну… он поправится, конечно, но, возможно, уже не будет таким… ты понимаешь.
– Если ты могла отравить Менелая раньше, почему не сделала этого?
Елена в ужасе прижимает руку ко рту.
– Я? Отравить своего мужа?
– Ты с готовностью это проделала, стоило мне лишь попросить. И весьма мастерски, должна признать, кинулась ему на шею со своими отравленными иглами, когда он вошел в зал.
– Мой бедный, дорогой Менелай. – Елена качает головой. – Должна признать, что иногда он вел себя довольно… грубо по меньшей мере. Но если бы я сделала что-нибудь подобное в Спарте, нанесла удар в его собственном дворце, кого бы, как ты думаешь, он заподозрил? Возможно, меня, дурочку, и не сразу, но рано или поздно – рано или поздно. А вот теперь он знает, кто его отравил! Это ты! Хитрая Пенелопа отравила его, и знаешь, если ему опять станет плохо в Спарте, очевидно, все дело будет в том, что твои женщины повсюду. У тебя же действительно женщины повсюду, правда, дорогая? Все это знают, но никто не смеет сказать вслух. Мой муж будет жить, чтобы трон не достался его откровенно мерзким сыновьям, но он будет… под контролем. Управляемый, скажем так. Никто не заподозрит меня, когда все взгляды обращены к тебе. Все вышло просто чудесно, не правда ли?
Пенелопа останавливается.
Смотрит в глаза кузины.
Заглядывает так глубоко, что кажется, будто вот-вот увидит ее душу.
Пытается разглядеть.
Пытается понять.
Разобраться во всем, что перед ней.
Качает головой.
Отворачивается.
Смотрит под ноги, а потом в небо.
– Ты о чем-нибудь сожалеешь, сестра? – спрашивает она наконец у плывущих в высоте облаков. – Ты убила женщину, не в гневе, а спокойно, с величайшей аккуратностью, в моем доме. Пронзила ее сердце мечом. Ты живешь с человеком, который бьет тебя, стоит лишь крови прилить к его голове. Ты разрушила мир. Ты о чем-нибудь из этого сожалеешь?
Елена со вздохом берет руку Пенелопы в свою.
– Дражайшая моя, – вздыхает она, – когда ты помогала Оресту убить мою сестру, ты чувствовала… сожаление? Конечно, чувствовала. Конечно. В глубине души ты ведь такая тряпка. Я уверена, что многие люди стали бы намного счастливее внутри, со своими провалами и грехами, если бы ты взялась рвать на себе одежды и волосы, стонать и причитать: «Горе мне, горе» – и вообще взяла на себя ответственность за всю жестокость в мире. Это здорово облегчило бы жизнь всем окружающим, позволив им, к примеру, не задаваться особо вопросом, какова была их собственная роль в этом судьбоносном событии. Скорбная Пенелопа. Это все ее вина. Какую услугу ты оказала бы стольким людям, если бы просто могла… стать такой для них. Стать той, кто во всем виноват. Позволить остальным сорваться с крючка. Но, моя дорогая, скажи-ка мне, скажи мне правду. Как бы это помогло тебе? – Она снова вздыхает, отбрасывая эти слова прочь, и в последний раз отпускает руку Пенелопы. – Сожаления, – заключает она. – Все их испытывают в той или иной степени. Бедный Менелай – он, к примеру, просто тонет в них, хоть совершенно этого не показывает. Знаешь, в этом часть его проблемы. Но в конечном счете, если хочешь жить полной жизнью, они должны стать всего лишь шагом в начале пути.
И вот корабли отплывают из Итаки.
Я стою на вершине утеса в компании Артемиды.
Спартанские корабли разворачивают алые паруса. Никострат командует бить в барабаны. Елена водит ложкой с бульоном перед открытым ртом Менелая.
– Бедный ягненочек, – воркует она. – Бедняжечка.
Спартанский царь потихоньку поправляется, конечно. Глупо было бы выходить в море, будь он на волосок от смерти. Но путешествие будет долгим, думает Елена, и кто знает, с какими проблемами может столкнуться ее возлюбленный муж. Все-таки он стареет. Они оба больше не молоды.
– Все хорошо, – уверяет она, промокая пот с его лба. – Ты можешь на меня рассчитывать.
В некотором отдалении микенское судно Ореста поворачивает на восток, брат с сестрой стоят вместе на носу, с Пиладом за спиной, и смотрят на волны. Смотреть на море легче, чем друг на друга. Ореста по прибытии домой ждет свадьба – давно обещанный брак с дочерью Менелая. Никто не станет спрашивать мнения Гермионы об этом. Никого оно особо не интересует.
– Знаешь, у тебя замечательные волосы, – говорю я Артемиде, которая машет вслед кораблям с вершины утеса.
Охотница с удивлением поворачивается, тут же заняв оборонительную позицию, но на ее лице внезапное смущение. Она открывает рот, собираясь сказать, чтобы я скрылась, шла прочь, держала
