Агамемнона, прежде чем повернуться к морю и ждущему его горизонту.
Таким образом, во дворце остается лишь один представитель Спарты высокого ранга.
Елена суетится вокруг, когда служанки спускают ее сундуки по лестнице, то и дело взвизгивая:
– О, да будьте же осторожнее! Осторожнее с этим, о небо, какие они неуклюжие!
Пенелопа, стоя в дверях, рассматривает быстро пустеющие покои Елены, склонив голову набок и сложив перед собой руки.
– О, опять морское путешествие, – вздыхает ее двоюродная сестра, когда последний из ее нарядов благополучно доставлен к женщинам, ждущим внизу. – У меня ужасно расстраивается живот, знаешь ли, и соль – я хочу сказать, что соль, конечно, творит чудеса, но ее избыток, да еще вкупе с палящим солнцем, ужасно влияет на цвет лица и так старит! Я к тому, что, Пенелопа, дорогая, надеюсь, ты позволишь сказать, что с учетом жизни на побережье и того, сколько времени ты проводишь на солнце, тебе не мешает задуматься о подобных вещах, знаешь ли.
Трифоса и Эос обернули великолепное серебряное зеркало Елены толстыми клоками грубой шерсти, а затем перевязали все это веревками. И все равно несут его сейчас на корабль с такой осторожностью, словно в руках у них крыло бабочки, хрупкое чудо природы.
На кратчайший миг Елена с Пенелопой остаются вдвоем.
– Сестра, – окликает Пенелопа мягко, когда Елена направляется к лестнице.
Елена оборачивается, уже увлеченно расправляя свою морскую шаль, чтобы та легла на ее покатые белые плечи самым привлекательным образом.
– Да, сестра?
– Я знаю, что ты убила Зосиму. Но не совсем уверена в том почему.
Елена хихикает. Именно это она обычно делает, когда ждет, что ее ударят, изобьют, швырнут наземь, пнут, надругаются или посмеются над ней. Это привычка. Инстинкт. Этот звук дарит ей немного времени перед ударом.
Пенелопа морщится, и звук этот застывает у Елены на губах.
Она смотрит вниз лестницы, потом вверх, никого не замечает, и в ту же секунду наивная девочка исчезает. Остаются лишь две женщины, которые изучают друг друга в мягком полуденном свете. Затем Елена протягивает руку со словами:
– Ты не проводишь меня на корабль, сестрица, в последний раз?
Пенелопа с Еленой идут по вечернему городу, рука в руке. Служанки Итаки держат всех желающих подойти на расстоянии, образовав безопасное пространство вокруг идущих цариц.
– Я оказала тебе плохую услугу, сестра, – говорит наконец Пенелопа. – Я… недооценила тебя.
– Вовсе нет! – щебечет Елена. – Вовсе нет. На самом деле, сестрица, ты была образцом гостеприимства.
– Я считала тебя глупышкой, наивной девочкой, которой ты прикидывалась.
– И я благодарна за это. Моя жизнь была бы настолько… тяжелее, – вздыхает она, – если бы кто-нибудь вдруг посчитал по-другому.
– Ты убила Зосиму.
– Убила, бедняжку. И ужасно переживала по этому поводу все время, но ты знаешь, как это бывает. Нам, женщинам, иногда приходится совершать ужасные вещи, правда? Как ты догадалась, что это я?
– Я и не догадывалась до последнего времени. Я подозревала Электру или Пилада – да вообще любого микенца, отчаянно стремящегося любыми средствами вырвать Ореста из лап Менелая. Но я не понимала, как кто-то из них смог бы это сделать. Я не рассматривала даже возможности того, что это могла быть ты, до той ночи, когда мы бежали из дворца. Ты помогла нам тогда – спасибо тебе за это, – но не как жеманная дурочка, считающая все это забавной игрой, а как женщина, полностью осознающая, что происходит, и принявшая добровольное и осознанное решение действовать вопреки интересам своего супруга. И это все изменило.
Елена притягивает руку Пенелопы чуточку ближе, трется щекой о плечо итакийки, выражая сестринскую привязанность, с той присущей ей непринужденностью, что у Пенелопы вызывает лишь неловкость.
– Расскажи мне все остальное – я так люблю послушать о себе.
– Твоя косметика, твои настойки, – шепчет Пенелопа. – Когда я обыскала твою комнату, я взяла образцы каждой, а потом показала их своей жрице. Среди них многие оказались ей незнакомы, но некоторые она знала. Пудры для красоты, порошки для удовольствия. Масла, вызывающие яркие сны, и те, что могут погрузить в глубочайший сон. И я поняла: столько людей в ночь смерти Зосимы спали необычно крепким сном. Анаит говорит, что иногда жрецы вдыхают пары своих священных веществ – а масляная лампа из комнаты Никострата пропала наутро после убийства. Мы нашли ее позже в саду, и, судя по всему, ее специально выкинули из открытого окна. Зачем кому-то пытаться прятать лампу? И еще ставни были открыты, и ледяной ветер всю ночь свободно гулял по его комнате, как будто выдувая остатки некоего отвратительного запаха после ночи. Так что единственный вывод, который удалось сделать из всего этого, – масло, горевшее в лампе, было не совсем свободно от примесей.
Что, если Никострат тогда сказал правду? Что, если он зашел в свою комнату и тут же погрузился в глубокий, крепкий сон, навеянный самим светом? Единственным человеком, столкнувшимся с подобным, оказалась твоя служанка Трифоса. И тут я вспомнила: лампа пропала и из твоей комнаты тоже. Слишком уж невероятное совпадение.
Поворот за угол, мимо храма Афины, мимо домов хитреца Эвпейта и старика Полибия, и вот уже внизу море поблескивает лучами заходящего солнца.
– Никострат держал в своей комнате эту нелепую броню и огромный щит. Взрослый мужчина за ним бы не поместился, конечно, но вот женщина… У двери был кровавый отпечаток ноги, маленький и смазанный, – возможно, Зосимы, но как могла Зосима наследить собственной кровью, если уже была мертва? А ты в тот вечер ушла с пира раньше всех; мы все видели это, и Трифоса подтвердила, что ты легла в кровать и тут же уснула. Когда Орест начал бредить, все внимание обратилось на него, включая внимание Электры, следующей наиболее вероятной подозреваемой, – похоже на идеальное прикрытие для того, кто задумал преступление. Ты сменила масло в лампах: и в своей спальне, и в Никостратовой. Поменяла на одну из своих… усыпляющих смесей, чтобы все, кто вдохнет ее пары, погрузились в крепкий, беспечный сон. Я не знаю, как ты сопротивлялась ее действию: может, надела ароматную маску или в твоей коллекции нашлось противоядие…
– Сок давленого цветка, если быть точнее, – щебечет Елена, блестя глазами на послеполуденном солнце. – Если закапать его в глаза, зрачки становятся невероятно темными, а еще от него раскалывается голова, сердце выскакивает из груди… и появляется возможность сопротивляться усыпляющему действию масла.
– Ты определенно отлично разбираешься в подобных вещах.
– Да, когда ты слишком глупа и бездумна, чтобы быть при деле во дворце, остается не так уж много вариантов, чем себя занять. И кстати, когда твой прелестный сынок Телемах приехал с визитом, я, возможно, капнула кое-что в вино, и потому на пиру в его честь все просто великолепно провели время. Да-да, можешь поблагодарить меня позже, я невероятная, я знаю.
Пенелопа кивает, и сожаление смыкает ее уста, а сердце отстукивает: Телемах, Телемах! Нет, не сейчас, эти мысли для другого времени. Отпусти их.
– Значит, ты подменила масло сначала в своей спальне, погрузив Трифосу в глубокий сон. Пока она спала, а все остальные были заняты Орестом, ты проскользнула в комнату Никострата, поменяла масло и в его лампе, а затем спряталась за этим его нелепым щитом и стала ждать. Когда он наконец вернулся, махнув рукой на всю эту шумиху вокруг Ореста, тебе оставалось дождаться, пока он пару раз глубоко вдохнет и сон заберет его, после чего ты могла делать все что угодно. Но я не понимаю, почему в тот момент ты решила убить Зосиму.
Еще один поворот, и их внезапно окружает аромат пурпурных цветов, густой запах жаркой середины лета. Елена замирает, вдыхая его, наслаждаясь им, окутывает себя им, как будто он может сохраниться на подушечках ее прелестных, совершенных пальцев до тех пор, пока его не смоет напрочь жестокое море. Затем вздыхает, тянет Пенелопу за руку, и они продолжают свой путь по извилистой,
