Глава 19
Ринслер смотрел на нее таким пристальным взглядом, что Олиф кусок в горло не лез, а уж целая тарелка каши тем более. Девушка неловко поерзала на месте. Это выглядело настолько нелепо, что ей казалось, будто строгий папочка следит, чтобы непослушная дочурка исполнила свое наказание. И Олиф бы съела эту кашу (чего греха таить, в животе пустовала бездна), но вот только не так.
— Я не голодная, — соврала она.
— Не ври. Ешь.
Девушка поджала губы. В душе у нее зародилось неприятное ощущение. На секунду показалось, что Ринслер, возможно, уже совсем спятил, но Олиф резко загнала это ощущение подальше.
— Можно я не буду это есть?
— Как хочешь, — разрешил мужчина.
— Правда? — не поверила она.
— Конечно, не впихивать же это в тебя силком.
Олиф отодвинула от себя тарелку.
— Тогда мне можно идти?
— Нет, ты не убралась, — угрюмо ответил Ринслер.
Девушка с легким вздохом разочарования принялась за свою рутинную работу, иногда поглядывая на стынувшую кашу. Все-таки, что ни говори, есть хотелось страшно. Голод всегда был неотъемлемой частью ее жизни, но она, наверное, никогда не сможет к нему привыкнуть.
Олиф взглянула на Ринслера. Тот сидел в кресле, с задумчивым лицом разглядывая что-то, что видел только он. В этот момент она поняла, что не стоит даже пытаться вновь притронуться к каше — этот взгляд будет прожигать ее насквозь.
На удивление, мужчина был совершенно трезв, что выглядело немного странным. Обычно он в этом время находился в помутненном, искаженном мире.
Девушка перевела взгляд на сервант, где находились графины с вином и виски.
Неожиданно она вспомнила слова Лекса: «Дорогуша, вода здесь не поможет, только чистый спирт». Виски, конечно, не чистый спирт, но все же лучше, чем совсем ничего. Наверное, первые в жизни, она была рада увидеть алкоголь в этой комнате.
— Хочешь? — поднял бровь Ринслер, проследив за ее взглядом.
Олиф покачала головой.
— Я закончила.
— Ладно, иди.
Она уже дотронулась до ручки двери, как мужчина остановил ее:
— Олиф, — окликнул он, — можно задать тебе вопрос?
Девушка на секунду опешила, и так зная, что он в любом случае спросит. Но все равно кивнула.
— Как долго ты была в пустыне?
— Где-то около месяца, а что?
— Ничего. Иди.
У Ринслера был такой вид, словно он только что проглотил кусок испорченного мяса. Его что-то мучило, и она видела это. Такие состояния глубокого ухода в себя стали не редкостью для него, и это пугало. Когда человек замыкается в себе — это всегда пугает. Ей бы очень хотелось ему помочь. Поговорить, посидеть рядом, просто подержать за руку — да что угодно, но она с сожалением повернула ручку двери и вышла в темный коридор.
Каким бы сильным ни был ее порыв, Олиф не смогла бы ему помочь.
Возможно, никто уже не сможет.
* * *
— Фрида, — обратилась девушка к старой женщине, — у меня порвалось платье, у тебя случайно нет ниток?
— Случайно есть, — ответила Фрида, не открываясь от резки овощей.
— Только мне покрепче, чтобы не порвались. На всякий случай. А то мало ли что.
* * *
Возможно растрепанная девчонка, в руках которой было большое шерстяное покрывало, на котором, опасно покачиваясь, стояла деревянная миска с водой, нитки, нож и бутылка виски, выглядела немного странно. Вернее, очень странно.
Песчаники удивились настолько, что даже растерялись, какой вопрос задать первым.
Олиф понимала, что уж об этом происшествии Ринслер узнает самым первым. И даже, несмотря на беспроигрышную фразу: «это приказ Ринслера», а так же дополнительную, которая применялась в особых случаях: «если не верите мне, спросите у него самого. Посмотрим, как он отреагирует», Песчаники пытались препираться.
Олиф знала, на что идет, и чем рискует. Знала, и все равно шла вперед. До второй двери было ровно сорок два шага. Она считала. Затем восемь ступенек, исключая последнюю — там была лишь ее половина, и Олиф всегда ее переступала.
Лекс, как обычно, тяжело дышал. Ему становилось все хуже, испарина на лбу была заметна даже в бледно-зеленой темноте.
— Привет, — поздоровалась она. — Еду я не принесла, зато принесла кое-что другое.
Мужчина повернул голову. Обвел ее фигуру удивленным взглядом.
— Ты что с ума сошла?!
— Да-да, — вздохнула девушка. — Знаю. Плебейка, — Олиф подняла указательный палец вверх и низким голосом провозгласила: — твоей тупости можно только позавидовать. Да как ты только умудрилась до такого додуматься, хватит пытаться меня спасти и бла-бла-бла. Но я уже это сделала, назад пути нет.
— Олиф, ты в порядке? — настороженно спросил Лекс.
— В этом сумасшедшем доме можно быть в порядке? Нет, я не в порядке. Но это неважно.
Она присела на корточки рядом с мужчиной, промочила тряпку в воде.
— Повернись.
— Ты что, серьезно?! — изумился он.
— Да, серьезно. Давай покончим с этим.
— Так, знаешь что, — в голосе Лекса проскользнули стальные нотки, — собирай все свое шмотье и проваливай отсюда. Нарваться решила?
— Уже нарвалась. Песчаники меня и так еле пустили, в следующий раз уже точно не пустят, поэтому повернись, пожалуйста, прямо сейчас.
— Ты прошла вот с этим прямо мимо них?!
— А что, под платье нужно было все спрятать?
— Ты хоть понимаешь, что о таком они доложат Рин… своему начальству?!
— Ринслеру, ага. Если уже не доложили. Тем больше причин скорее начать.
— Плебейка, — насторожился мужчина, — сколько пальцев ты видишь?
И сунул ей под нос свою пятерню.
— Лекс, — взмолилась девушка, — давай уже поворачивайся ко мне спиной. Обработаем рану, и я спокойно упаду в обморок! Пожалуйста!
— Что это, виски? — поднял бровь мужчина.
— Ага.
— Дай-ка сюда.
Она и опомниться не успела, как он схватил бутылку, открыл ее и сделал долгий глоток. Поморщился. Распробовал оставшийся привкус. Удивленно посмотрел на обертку.
— Да ладно, — его голова стукнулась об решетки, — из всех бутылок ты умудрилась выбрать именно эту?!
— А что?
— Это его любимый виски. Он за него маму родную продать готов.
— Родную маму?! — изумленно открыла рот Олиф.
Лекс как-то странно на нее посмотрел и сказал:
— Не бери в голову. Ладно, давай и впрямь покончим уже с этим.
— Давай, — кивнула девушка.
Дождалась пока мужчина сядет к ней спиной так, чтобы она спокойно могла дотянуться до раны. Гной увеличился. Еще немного и заражения крови точно не избежать.
— Гадость какая, — вырвалось у нее.
