— Исполнять! — приказал он и направился к серванту.
Мужчина покопался на полке, недоуменно выпрямился.
— А где мое любимое виски?
* * *
Бывает, что жизнь преподносит уроки. Жестокие, больные уроки. Бывает, что мы их запоминаем, а бывает — нет. Наша память настолько безгранична, что любой момент нашей жизни она крепко обнимает, и укутывает в свои теплые объятия. Бывает, что это моменты счастья, а бывает — горя. Все они хранятся там, глубоко-глубоко, в нашем сознании. Какие-то нам хочется помнить, какие-то — нет.
Если бы у меня был выбор, я бы хотела забыть о том, кого убила.
Лекс был прав: страх заставляет нас делать невиданные вещи. Жестокие, бессердечные. Я не могу ударить человека. Но могу убить. И его лицо, его угасающий взгляд, бледнеющая кожа, и жизнь, постепенно покидающая телесную оболочку — этого память никогда не сотрет. Оно будет преследовать меня всегда. Стоит закрыть глаза, и я вижу… нет, не мертвое тело. Я вижу его родных, возможно, не существующих родных. Но почему-то мне кажется, что у него была семья… жена, ребенок. И они теперь больше никогда уже не увидят этого Перводружинника. Я отняла у него право вернуться домой.
Правильно ли я поступила? Не знаю. Имеем ли мы право распоряжаться чужой жизнью? Я не знаю. Я не знаю, смогу ли я когда-нибудь вернуться домой. Смогут ли меня простить его родные. И мои. Моя семья. Смогу ли я сама себя простить. Не знаю.
Но я знаю одно. Я никогда его не забуду.
Никогда.
* * *
Олиф открыла глаза. Первые несколько секунд блаженства сменились жуткими ощущениями во всем теле. Лежать на полу было холодно, очень холодно. Левый бок, давно не видевший, как мягкой перины, так и жестких каменных плит, протестующе ныл. Шея затекла, так же, как и левая рука, но Олиф вставать не спешила. Не то чтобы ей так нравилось себя мучить, у нее просто не было сил. Все они куда-то делись, испарились так быстро, она и опомниться не успела. Столько дней прошло, и она все держалась, а тут вот, хватило всего лишь одного вида крови, чтобы сломаться.
— Ты стала чаще дышать, — голос Лекса звучал отдаленно, словно в бреду.
Олиф чуть повернула голову, чтобы хоть немного размять шею.
— Это плохо?
— Может быть.
Наверное, это выглядело странно. Темница, окрашенная в темно-зеленый свет, камера, в которой, привалившись к стене, сидел истекший кровью мужчина, и рядом девушка, лежащая на одном боку, не в силах повернуться.
— Так и будешь там лежать? — нарушил молчание Лекс.
— Да…
— Неужели ты настолько боишься крови, что даже встать не можешь?
— Я не знаю, — голос у нее стал каким-то сиплым.
Повисла тишина. Краем уха Олиф услышала небольшое копошение в камере.
— Ты в порядке? — Вопрос застал ее врасплох. В порядке ли она? Вроде бы отвечала уже.
— Я не знаю.
— Олиф, — показалось, или в его голосе промелькнуло беспокойство? — сядь хотя бы.
— Зачем?
— Замерзнешь. — Врет. По голосу слышно, что врет.
— Не хочу.
— Эй, слышишь меня? — нет, точно беспокойство. Ей было почти приятно, потому что заставить его беспокоиться еще нужно было постараться. — Садись.
— Нет, мне и так хорошо.
Вновь послышалось копошение, что-то задело решетку, раздался свербящий звук и ругательство Лекса.
— Олиф, послушай, пол холодный, тут полно всякой заразы. Будет здорово, если ты…
— Не надо со мной, как с сумасшедшей. Я не спятила.
— Давай ты сядешь, так будет удобнее разговаривать.
Лекс с такой настойчивостью просил ее сесть, что это заставило девушку насторожиться. Но садиться она не собиралась, хотя бы потому, что это требовало слишком много сил. Все, что получилось — это вытащить руку из-под тощего тела.
— Я не хочу разговаривать.
— Ладно, а что ты хочешь?
— Ничего не хочу.
— Олиф, сядь пожалуйста.
Пожалуйста? Он сказал «пожалуйста»?! Не поверив собственным ушам, она перевернулась на другой бок. Мужчина выдохнул — не шибко много, но хоть чего-то он смог добиться.
— Я не хочу садиться. Я вообще ничего не хочу. — Она посмотрела на него с сожалением. Олиф искренне сожалела, что попала сюда. Все-таки даже в пустыне у нее были силы встать.
— Слушай, я знаю, что ты чувствуешь. Давай так: ты сейчас сядешь и расскажешь, что тебя мучает, ладно?
— Ничего меня не мучает. И вообще, с чего вдруг такой тон?
— А с чего вдруг такое поведение?
— Да потому что… потому что… я устала. Я больше не могу. Все, все, кто меня тут окружают — чокнутые. Я тоже стану, как они, да? Или уже стала? — Девушка вдруг с неподдельным ужасом посмотрела на мужчину. — Я спятила?
— Нет, что ты, нет, — заверил ее Лекс.
— Тогда почему ты со мной разговариваешь, как с сумасшедшей?
— Если бы ты была сумасшедшей, я бы с тобой не разговаривал, — резонно заметил мужчина.
Немного поразмыслив, Олиф поняла, что в его словах есть смысл. Лекс не из тех, кто будет церемониться с кем-то.
— Значит, все впереди. Потому что это сильнее нас. Я уже чувствую, что со мной что-то не так… люди в здравом уме никогда не станут так рисковать. А я только и делаю, что рискую.
— У тебя тут остались дорогие тебе люди? — поднял бровь мужчина.
Девушка на секунду замолчала. Если бы кто знал, каких усилий ей стоило удержать в себе губительное «да».
— Нет.
— Тогда тебе и терять нечего. А когда нечего терять, мы все рискуем. И я тоже рискую, постоянно.
— Сравнил, — буркнула Олиф. — Тебе рисковать легче.
— Почему? — слегка удивился Лекс.
— Потому что ты сильный.
— Ты тоже сильная. — Нет, тут определенно что-то не так! Но что именно, она не горела желанием узнать. Разговаривают друг с другом, и ладно. Если учесть, что скоро Ринслер обо всем узнает, то это даже, скорее, роскошь.
— Мне тяжело, очень тяжело, — призналась Олиф.
— Всем тяжело, — заметил Лекс.
Девушка чуть повернула голову, коснулась кончиком носа холодного пола. В пустыне, когда она лежала на горячем песке, ей было ясно, что это конец. Она, наверное, даже смирилась со смертью. Но нет, ей дали еще один шанс. Когда она попала сюда, к Песчаникам, и сидела в темнице, ей тоже казалось, что конец близок. Но она смогла продержаться еще. Теперь же конец выглядел более реальным и естественным: он будет не быстрым. Никто не даст ей умереть мгновенно. Ринслер будет зол, уж она-то это знает точно. Но самое страшное было в том, что решившись помочь Лексу, она все равно поставила его под удар. Хотя, кто знает, сколько еще ему тут оставалось. Вернее, им всем.
