решительно шагнула вперед, но в последний момент ей на плечо легла тяжелая и горячая рука. Старик покачал головой:
– Не так быстро.
Он шагнул к печи, опустился перед ней на колени, словно вовсе не ощущал жара, что она источала. Он тихо заговорил на непонятном, гортанном языке, и раскаленный чугунный сосуд раскрылся цветком, затрещали камни в его основании, расходясь в стороны. Внутри заплясало призрачное белое пламя. От него не текло тепло, но Марья с содроганием поняла: этот огонь испепелит сразу.
Старик выпрямился, потер поясницу. В отблесках белого огня его лицо казалось деревянной маской в глубоких трещинах и с темными провалами пустых глазниц.
– Я попросил об очищении, и меня услышали. Не бойся: огонь выжжет только следы Нави.
Марья сосредоточенно кивнула и снова поправила плащ, накинула глубокий капюшон на голову. Пересилив страх, шагнула внутрь.
Жар тут же пронизал все тело, болью прокатившись по нервам, словно в кости расплавленный свинец залили. С гортанным стоном Марья рухнула на колени, вцепилась в плащ и зажмурилась, умоляя то ли о смерти, то ли об окончании пытки.
Ей знакомо было это пламя – такое же разгоралось в ней вместе с гневом, обидой или ненавистью, питало монстра – и Марья до сих пор отказывалась думать, что ее саму. Вот и сейчас когтистая, зубастая тень внутри бесновалась, пытаясь скрыться от белого огня, обратить его в темный, привычный и покорный, но снова и снова Марья представляла ледяную цепь и ледяной терем, чтоб сдержать свою темную часть, не дать ей отгородиться от боли.
Пламя гудело, спиралью уходя к потолку, слизывая с него старую, въевшуюся гарь. «Пусть пылает, – подвывала Марья, – пусть выжигает из меня и семена леса, и следы Нави, и этого монстра, даже если это я сама. Пусть пылает, – думала она, цепляясь за кружевной край плаща, и кружева наливались снежной белизной, – пусть пылает», – умоляла она, и весь мир застила стена белого пламени. И в ней истончались и исчезали ледяные стены, последнее оружие Нави, за которое Марья сама держалась, за которым пряталась от самой себя.
Пламя гудело и выло, сдирая слой за слоем, оставляя Марью наедине с самой собой – и с тенью внутри. И больше нечем было от нее отгородиться. Плечи Марьи дрогнули и расслабились, когда она поняла, что больше не может удерживать монстра в воображаемой клетке.
Когда огонь потух, Марья и не заметила.
Кожа еще пылала от жара печи, но в груди уже пламя улеглось. Стало так тихо, что Марья испугалась, что оглохла. Почти не чувствуя тела, она выбралась из медного сосуда, внимательно осмотрела себя, но не увидела ни ожогов, ни перемен.
– Получилось?
Ее робкий, хриплый голос разорвал полог тишины, и стоило ему прозвучать, как Марья всей кожей ощутила ответ. Ей даже не пришлось смотреть в глаза старику, чтоб увериться в нем. От ее ног разбегались трещины на камнях, и сквозь них пробивались тонкие, бледные ростки с листьями острыми, как ножи. Гнилостный запах разливался вокруг, захлестывал горло и путал мысли.
Последняя преграда исчезла, и Навь пела, огромной волной захлестывая мир живых.
Марья видела в перепуганных глазах старика свое отражение – спокойное и деловитое. Мысли, омытые белым пламенем, казались стройными и прозрачными, ясными и четкими. Цельными. Марья наконец видела и темную свою часть и признавала ее – собой.
– Это конец, верно? – Голос звучал почти меланхолично, когда она рассматривала ладони. Кожа казалась болезненно-желтой на фоне кипенно-белых кружев. – Лес все-таки пришел, и он обратит наш мир в царство смерти, ведь так?
Старик помедлил и кивнул. Ужас на его лице медленно сменялся отчаянием, полным и беспросветным.
– Может, еще не поздно меня убить?
Марья шагнула к нему, вытащила из-за пояса старика нож, приставила к своей груди. Он обхватил ее пальцы своими, сжал крепко и отвел лезвие в сторону.
– Я не убийца. Если я оборву чужую жизнь – не важно, ради какой высшей цели, – то чем я лучше навьих тварей?
Марья улыбнулась, чувствуя, как собираются на кончике языка ядовитые слова.
– Лучше обречь весь мир, чем замарать руки?
– Лучше исцелять и защищать. Смертью Навь не остановишь.
Марья кивнула. Она и сама чувствовала это, чувствовала Навь в теле как боль, как сочащийся сукровицей гнойник – того и гляди лопнет. Стоило лишиться всех иллюзий, тщательно выстроенного самообмана, чтоб осознать, насколько же она сама опасна.
И для себя в первую очередь.
Хотелось хохотать, запрокинув лицо к треснувшему небу, но Марья до крови прикусила щеку, и резкий, металлический вкус ее отрезвил.
– Кажется, я знаю, кто может ее остановить, – хрипло прошептала она. – У меня есть план. Пойдешь со мной?
* * *
– Ты все видела?
От напряжения голос дрожал, и Финисту стоило огромного труда изображать хотя бы подобие спокойствия.
– Достаточно. – Соколица равнодушно пожала плечами, перевела взгляд на расколотого витязя. – Знаешь, с синими глазами тебе было б лучше, чем с белыми.
– А с крыльями – еще лучше. – Финист не понимал, к чему этот разговор, зачем она вообще вернулась, если вместе со Змеей решила оставить его среди тьмы. – Это правда, что птичья ипостась еще жива?
– Насколько можно быть живой в Нави.
Финист медленно вдохнул несколько раз, обуздывая эмоции. Когда он заговорил, голос звучал ровно, с той долей горькой иронии, которую он и хотел вложить в слова:
– Конечно же, как мне ее вернуть, ты не скажешь?
Соколица, в задумчивости собиравшая из осколков лицо витязя, обернулась с растерянной улыбкой:
– Откуда ж мне это знать? Твоя ипостась – тебе виднее.
– Мне? – тихим нехорошим голосом переспросил Финист, медленно наступая на Соколицу. – Мне? Да я только и делал все эти годы, что искал, как ее вернуть! Учился у оборотней и сноходцев, выманивал их секреты, крал их реликвии! И ничего, ничего не помогло!
– Может, потому что искать надо было внутри? – Она подтолкнула пальцем один из осколков, и тот лег к остальным. Финист с отвращением смотрел на лицо витязя, покрытое сеткой трещин, словно толстой черной паутиной. – Из осколков можно сложить вечность, но вот целое обратно уже не соберешь. Так, может, стоит отыскать среди них единственное ценное зерно, а остальное оставить в прошлом?
Финист скрестил руки на груди.
– Да? И что же это «ценное»?
– А разве ты не проходил лабиринт и не разгадывал его загадки? Разве ты сам себе не давал имена?
Он застыл, до боли сжав челюсти, одно за другим мелькнули в памяти лица – его лица. Надежда. Свобода. Раскаяние.
– Неужели ты думаешь, –
