незнакомой девочки. С жадностью изголодавшегося и наполовину умершего, он впился в её тёплые уста и вдыхал юную молочную жизнь.
У каждого человека жизнь на вкус разная. А сколько оттенков в похожестях! У детей жизнь сладкая, точно сливочное мороженое. Он никогда не пробовал взрослых жизней, но по разговорам старших знал, что слаще и нежнее детской жизни ничего нет.
У этой малышки жизнь источала аромат малинового мороженого. По мере взросления менялся привкус. В предыдущий раз, когда Корнеус втягивал её жизнь, она отдавала ежевикой.
– Довольно, оставь нам! – тихо, но строго протрезвил его голос старшего брата.
С невыносимой мукой на лице Корнеус оторвался от девочки. Как жаль, что она единственный ребёнок у родителей и нельзя продлить блаженство ещё на несколько сладких секунд.
Она очнулась, но охваченная ужасом и бессилием отчасти вытянутой жизни, не могла шевельнуться. Бедняжка со страхом смотрела на Корнеуса расширившимися тёмными глазами.
Эйрин оттолкнула замешкавшегося младшего братца. Её манеры были далеки от той изысканности, которую она демонстрировала каждый день. Алчность овладела и её нутром. Несчастная пленница слабела с каждым новым вдохом Эйрин. Видя, что сестра увлеклась не на шутку, Аскольд одёрнул её за плечо и Эйрин отпрянула.
Девочка еле дышала, её большие выразительные глаза утратили блеск, но ужас в них застыл намертво.
– Остатки сладки, – промурлыкал Аскольд и пригубил малиновое мороженое чужой жизни.
– Хватит! – на этот раз скомандовал Корнеус.
Воскресенье было за ним, и в этот особенный день кроме выбора пути, за Корнеусом закреплялось право останавливать увлекавшегося брата или сестру, когда дело шло к последней капле. И те подчинялись, ну, почти всегда.
Аскольд с трудом совладал с яростью, вспыхнувшей молнией от прерванного завтрака. «Остатки» малинового мороженого были на редкость хороши, а последняя капля способна избавить от преждевременных мук голода до будущего воскресенья. Но право Корнеуса неоспоримо.
Девочка закрыла глаза и провалилась в самый глубокий и мрачный сон когда-либо виденный ею. За её родителей Корнеус был спокоен, взрослые умеют справляться с соблазном.
Они ушли также тихо, как и вошли, крадучись, заглушая в себе волнение и дикую радость. В подвале, у дыры в стене они нашли взрослых, те были взбудоражены не меньше.
– Домой, живее, – скомандовал отец и исчез в темноте провала.
Дорогу каждый раз отыскивали без трудностей, наизусть зная все замысловатые повороты и зигзаги подземелья. Ползя по влажноватой поверхности земляного хода, Корнеус всё еще слышал биение сердца девочки, ощущал на языке малиновый вкус её жизни и помнил взгляд.
Ему было жаль. Он бы хотел иначе. Те, у кого бралась жизнь, позже просыпались уставшими и разбитыми. Конечно, им достаточно было хорошенько покушать и отоспаться, чтобы восстановиться. Были и те, у кого едва оставалось жизни по недогляду Корнеуса. Эти очухивались бледными и зачастую хворали, но после недельки в постели, приходили в былую норму. А если кто, как та девчушка и просыпался во время утреннего визита, то потом сразу забывал о незваных гостях; оставалось навязчивое ощущение неприятного сна, да и оно скоро улетучивалось.
Корнеусу было жаль. Он бы хотел иначе. Но иначе быть не могло. Чтобы жить среди людей и быть видимым для них, нужна жизнь, чужая жизнь. А где ещё её взять духам, как не у живых?
Портрет
Ещё с первого дня Виктора предупредили:
– Тебе до чёртиков надоест присматривать за картинками, отгоняя от них особо назойливых посетителей.
Но на то и работа смотрителя музея: нести почётную каждодневную вахту в закреплённом за ним помещении. А люди суть – море: когда спокойное, штилевое, а порой и до несносного шторма с девятым валом доходит.
Под бдительным оком Виктора в надёжной безопасности пребывали полотна и фарфор начала прошлого столетия. В каждом зале есть своя прима или король. И у Виктора жемчужиной введенных ему владений была огромная на полстены картина кисти известного мастера. Три томные девы в строгих платьях длиною в пол кротко взирали на любого, кто внимательно вглядывался в их старомодный облик. Но Виктор за месяц работы приметил, что дамочки непросты, какими кажутся мимолётным посетителям. Или хотят казаться. В тех взглядах таилось нечто порочное, вот только словечко для этого подобрать молодой смотритель никак не мог.
На фарфоровый бело-голубой сервиз пришлые зрители бросали дежурный взгляд: подумаешь, невидаль какая. А вот Виктор порой засматривался хрупким изяществом чашечек, из которых и сделать-то возможно всего пару глотков.
В часы музейного затишья ему представлялось, как те самые скромницы с картин сиживали на мягких, обтянутых голубым шёлком стульях. Круглый кофейный столик стоял поблизости. На его полированной столешнице гордо восседали элегантный кофейник и чашечки с блюдцами. И струйки кофейного пара змеились в воздухе. О чём же они секретничали за чашечкой кофе? То, что секретничали, он не сомневался, в их глазах теплились искорки шалости. А щёчки? Этот, едва уловимый румянец при стыдливом взгляде, несомненно, печать тайны.
– Вик!
Голос долетел из соседнего помещения, со стороны лестницы. Ну, конечно, смена закончилась, смотрителям пора выключать свет и идти домой. Дневная вахта подошла к концу.
Он погасил свет в своём зале и двинул к лестнице. Но тут что-то побудило его обернуться. В самой дальней комнате, соединённой с другими залами музея смежными дверьми, образующими протяжённый коридор, – горел свет. Только там. Первым порывом было, идти куда шёл и не думать о подобных мелочах. Мало ли, смотритель либо забыл вырубить свет, либо замешкался и вот-вот выключит электричество.
Но тут свет моргнул, затем как-то странно задрожал, погас и снова вспыхнул. Виктор всмотрелся в надежде различить какое-нибудь движение, но ничего не заметил.
– Вик, пора! – раздался повторный сигнал от охранника снизу. – Ваши уже ушли. Только ты остался.
– Сейчас! – крикнул Виктор, а сам не отрывая взгляда от дальней точки света, направился в её сторону.
Неуютно. Нет, не то. Неприятно – то было, скорее всего, ближе к тому ощущению, что завладело Виктором. Зимой темнело рано, а если целый день за окном дышала пасмурная хмарь, угасание дневного светила было чем-то малозаметным и сумерки дневные сменялись вечерними, а там и до ночных потёмок скоро. Мрачные залы с погасшими светочами внушали неодолимое желание – нести ноги как можно дальше из царства теней.
Пару раз он как-то застревал в этой темноте, отстав от остальных по причине задумчивости. Оба раза проклинал себя, и вот снова он шёл по паркету один, во тьме, добровольно. Надо было оставить свет в своём зале, так хоть был бы путь к отступлению, отчего-то пронеслось у него в голове. С чего вдруг возникла эта глупость, что ему понадобится бежать, а главное, от чего?
Мимо проплыл зал натюрмортов, самое нелюбимое у Виктора помещение. Обрамлённые в дорогущие рамы вазы с цветами, да пиршественные деликатесы с охотничьими трофеями
