он тихо. – Так меня зовут, Доминик. Вы всё запоминаете, так запомните и это.
Она кивнула и, прежде чем он успел передумать или потребовать объяснений, бросилась к пролому в стене, туда, где, распятый на стене, всё умирал и умирал человек, единственный, кто мог ответить на её вопросы.
Лидия боялась, что Эррера решит остановить её, отговорить её, но он больше ничего не сказал. Что ж, это и к лучшему – Лидия не была уверена, что ей хватит смелости на обдуманный поступок, а не на импульсивный. Сейчас она не могла вернуться, даже если б и захотела. Тёмная сила влекла её вперёд, словно грудь ей пробила звенящая от натяжения нить, и Лидия скользила по ней, как бусина. Шаг, шаг, поворот. Не остановиться, не оглянуться, не передумать.
Краем глаза она видела, как тысячи тонких чёрных рук тянутся к ней, как в стенах открываются плоские мутные глаза с горизонтальным овалом зрачка, как металл обшивки сменяется матовой чешуёй, ороговевшей по краям. Всё двигалось, изменялось, перетекало, и Лидия сама не поняла, идёт ли вперёд, или коридор сам надвигается на неё, как огромная пасть.
В кабинете всё осталось по-прежнему. Стрела гарпуна торчала из почерневшей глазницы распятого, а требуха чёрными щупальцами дотянулась до порога. Лидия брезгливо переступила через неё. Спросила, когда распятый скосил на неё уцелевший глаз и широко и жутко улыбнулся:
– Кто такая Дахут?
Из его рта слова снова выплеснулись вместе с кровью:
– Возлюбленная океана! Сотни до тебя, сотни после тебя и ты!
Она ждала, что он скажет что-то ещё, но распятый гортанно расхохотался, захлёбываясь кровью, тёмные брызги разлетались по всей комнате, кляксами расплывались на стенах. Лидия брезгливо поморщилась и отступила назад.
Освещение в коридоре мигало – то разгоралось до ослепительного, то вовсе потухало. Весь полис кряхтел и скрипел, как старик, выползший на пробежку. Похоже, Эррера уже добрался до реактора. Лидия сжала кулаки – пусть у него получится. Пусть у него получится, иначе всё это было зря.
Всё и так зря. Глубокий усталый вздох, то ли её, то ли чужой, из-под земли. Вся история о том – что всё зря. Иди ко мне – и узнаешь.
Ступеньки легко ложились под ноги, алое марево приближалось. Лидия шла спокойно. Она не была готова, нет – да и кто к такому будет готов? Но иного пути не было, а значит, и горевать об этом – напрасно.
На краю пропасти она остановилась. Тёмная волна лизнула носки ботинок. Хозяин поднялся перед ней – валом водяным, тенью огромной, кошмаром осязаемым. Дыхание перехватило. Лидия наклонила голову, дотянулась до застёжек и стянула шлем. В ноздри ударил густой, застоявшийся воздух, крепкий запах йода и соли.
К чёрту предосторожности. Она пришла умирать.
Слова нашлись не сразу, хоть и не было других, более верных.
– Я пришла к тебе. Ты предлагал – я принимаю.
На какой-то момент ей показалось, что она всё придумала, что нет ничего, кроме жуткой аномалии, искажающей разум. Но вода накрыла её, обняла, оплела, разъедая и растворяя. Это было не больно. Лидия со спокойным удивлением разглядывала, как ладони становятся прозрачными, теряют очертания, распадаются на капли.
Боль пришла позже.
Острая, ослепительная, жаркая, вспыхнула внутри, заполнила собой и всё тело, и весь мир, ни тени не оставив, ни забвения. И в пылающей белизне мелькали образы, один за другим, как нескончаемый фильм, и он впечатывался в её разум, безобразным ожогом калечил душу. Смерть, и разруха, и горечь, и войны. От первого камня, обагрённого кровью, до постыдного пожара перед Погружением.
Хотелось выть, оплакивая то ли человечество во всей его неприглядной наготе, то ли собственные иллюзии. Но Лидия могла только смотреть. Смотреть и запоминать, как расходятся пепельные облака, обнажая нежное и голубое небо, как сквозь гарь и обломки пробиваются ростки, тонкие, но удивительно сильные. Как на осколках былого вырастает новое, грандиозное.
Запоминать, что всё не зря.
Где-то совсем рядом надрывался реактор, своим гудением заглушая песню океана и голос его Хозяина, разбрызгивал жидкий огонь и колючие искры, гнал по кровотоку-проводам энергии больше, чем они могли принять. И огонь занимался в пустых коридорах, в бессильной ярости пожирая сам себя, исходя удушливым чёрным дымом. Дрожали и оседали перегородки, чернели и съёживались, словно были не из металла, а из тонкой бумаги. Трескались перекрытия, как тонкая скорлупа, острыми осколками взорвался купол, и тяжесть океана обрушилась на мёртвый полис, перемалывая его в труху.
Но это было неважно.
Здесь, в алой пещере, где у реальности и её законов было не больше прав, чем у хрупкого человека, тишина осталась незыблемой. Вспыхивали и гасли письмена на сталагмитах, в такт затухающему сердцебиению Лидии. Последней волей она дотянулась до катера разведчиков – к счастью, ещё достаточно далёкого, чтоб пострадать от взрыва.
«Возвращайтесь домой, – беззвучно шевельнулись губы, и течение повлекло их прочь. – Возвращайтесь домой, и скажите всем, что всё не зря. Что за тёмными страницами будут новые, чистые – если помнить. И я помогу вам».
В конце концов, хранить – это её долг [3].
Потерянное дитя
Родители мне всю плешь проели – не гуляй в сумерках среди холмов, не танцуй на перекрёстках, не поднимай глаз на странных господ, чьи лица белы, как у покойников! Таким, как я, говорила мать, нужно быть осторожнее, волосы обрезать покороче, глаза опускать пониже, молчать побольше.
Как будто это кому-то помогало!
Отец же вместо бесполезных разговоров и бессмысленных наставлений перевёз нашу семью в большой город. Здесь, среди домов, похожих один на другой, как в муторном кошмаре, среди улиц, идущих из ниоткуда в никуда, по которым с рёвом и грохотом проносились машины, среди толп людей, равнодушных и безучастных, матушка успокоилась. Нам в городе не нравилось. Значит, не понравится и им.
Она снова учила меня: не говори с незнакомцами, будь осторожна, внимательно следи за машинами… Но эти наставления больше походили на инструкцию от телевизора, чем на непреложные законы. Отец, кстати, как раз притащил новый – большой, плоский, блестящий. И пока мать внимательно вчитывалась в бумажки, сосредоточенно хмуря брови, я уже вовсю переключала каналы, забавляясь своей властью над яркими движущимися картинками.
Так и с городом. Необязательно постоянно помнить правила, достаточно быть сообразительной и внимательной – и ты легко выживешь. Потому что зависит это лишь от тебя, а не от их желаний.
Волосы я всё-таки обрезала покороче. Здесь это было модно.
Но никто мне так и не сказал, что и у города есть свои законы. Что нельзя смотреть в небо, когда одновременно видны солнце и луна. Что нельзя идти за жёлтыми листьями, которые гонит перед тобой ветер. Что нельзя заглядывать в глаза своему отражению в неподвижных лужах. Дома, в деревне среди лесов и озёр, меня пугали: тебя заберут под холм, будешь лежать в сырой земле, среди червей и жуков, а думать – будто кружишься в танце меж золота и свечей.
В городе всё оказалось хуже, гораздо хуже. Похоже, странные господа, что властвуют над шумными и огромными мегаполисами, и сами становятся жестоки и суетливы. Они не крадут детей для развлечения, чтоб потом вернуть их через пару сотен лет.
Они крадут кое-что важнее.
Я так и не поняла, что тогда случилось. Кажется, заблудилась в городском парке, хотя казалось бы, ну где там блуждать? Обогнула озеро, почитала книгу на лавочке, вспугнула жирных и наглых голубей и с улыбкой смотрела, как они пытаются тяжело подняться в небо. Как раз среди лёгких осенних облаков висел полупрозрачный месяц, почти невидимый в блеклом свете солнца. Я полюбовалась им не дольше пары секунд, а когда опустила взгляд вниз, под ноги, не узнала их. Не узнала ни парк, ни людей вокруг, словно заснула на долгие часы, и день уже успел смениться.
Выход из парка я нашла не сразу, а пока дошла до него – утомилась. Болели суставы и поясница, горло пережимала одышка. Словно грипп сразил меня коварным ударом. Хотелось лечь и укрыться пушистым и тёплым одеялом, и чтоб матушка заварила горячий чай.
Но ни дома, ни матушки я не нашла. За дверью, к которой подошли ключи из моего кармана, оказалась смутно знакомая квартира, но посеревшая, поскучневшая, словно подёрнутая пеленой. Только и выделялись разве что фотографии на полках.
И с них смотрела я.
Я в семнадцать, с бейсбольной ракеткой и в обнимку с высокой девицей, такой же беловолосой, как и я.
Я в двадцать пять, в свадебном платье, счастливая, рядом с красивым, хоть и щуплым парнем. Он улыбался так несмело, словно не мог поверить своему счастью.
Я в тридцать, на сцене в полутёмном зале, за спиной – экран со сложными
