с ней, она б проиграла сразу.
Но и она сбивается и бледнеет, строка рассыпается ворохом слов. На улице запинку встречают взрывом смеха, и тут же град ударов обрушивается на дверь. Бабушка отшатывается в ужасе, в глазах отражается отчаяние. Она оглядывается на гостиную, и Холли разделяет с ней её знание: если они войдут, всё будет разрушено. Если они войдут, всё будет потеряно.
Мимо снова проносится Фред.
Бабушка выпрямляется и произносит строку заново, чуть её изменив. Голос её дрожит.
«Убирайся прочь, Мари Луид, – вплетает в старые рифмы она. – Ничего ты не получишь в этот год».
Тишина снаружи такая, словно там никого и не было вовсе. Бабушка устало прижимается лбом к двери, по деревянному полотну ползёт трещина, и редкие снежинки летят сквозь неё.
Одно и то же, снова и снова. Бабушка стоит перед дверью и поёт. Меняются слова, меняется её лицо. Разглаживаются морщины, яркий медный цвет возвращается в мягкие кудри. Время разматывается назад, спешит к истоку, к самому началу истории, и каждый год повторяется и повторяется одна картина: Мари Луид приходит потребовать долг, бабушка её не впускает.
Даже когда Фред ещё не родился, даже когда отец Холли и сам был ребёнком.
Что же ты попросила у них, гадает Холли, кого ты им пообещала?
Получается, не Фреда. Получается, не меня.
Вот она, совсем ещё молодая, рыжая, баюкает младенца на руках, и столько нежности в её улыбке, столько счастья и затаённого страха. Тёмная вуаль вдовы откинута назад, и Холли пытается вспомнить, а что она знает о деде? Слишком давно умер, даже фотографий не осталось.
Бабушка больше не выходила замуж. И других детей у неё больше не было.
Только сын, первенец, которого она так и не отдала Мари Луид.
Тилвит тег танцуют в свете майской луны, цветут терновник и бузина, и плывёт в ночи их запах, густой и сладкий, опьяняющий сильнее вина. Белых цветов вокруг столько, что кажется – это снег.
Круг танцующих распадается, когда смертная шагает к ним. Она тонкая и высокая, и даже под бледным светом луны её кудри горят рыжиной. Смешки и шёпот тилвит тег похожи на крики птиц и шорох листьев:
«Какая она красивая! Какая она смелая! Пусть танцует с нами! Мы дадим ей платье, самое нарядное из платьев! Мы дадим ей корону, самую чудесную из корон!»
Они окружают её, тянутся к ней, пытаются втянуть в бесконечную пляску, но смертная только смеётся, отмахиваясь и от платья из мягкой, словно лунный свет, ткани, и от короны, усеянной алмазами, словно росой.
«О нет, добрые соседи, – улыбается смертная. Глаза у неё черны от тоски. – Я пришла не плясать с вами ночь напролёт. Я пришла заключить сделку!»
«Но сделки скучны, а ночь слишком хороша, – кругами расходится шёпот по толпе тилвит те. – Танцуй с нами, веселись с нами, а когда рассвет окрасит белые цветы в розовый, мы заключим с тобой сделку».
«О нет, после ночной пляски я вернусь в мир людей, а там пройдёт не один десяток лет. И зачем мне тогда сделка?»
Она делает шаг назад, но тилвит тег смыкаются за её спиной, а к ней выходит самая высокая из добрых соседей, черноволосая, с глазами, которые горят как угли.
Аннуил.
Холли кричит, но здесь у неё нет ни тела, ни голоса, и никто не слышит её, даже она сама.
«Хорошо, смертная, – говорит Аннуил и улыбается так сладко, как пахнут терновник и бузина. – Мы действительно добры и заключим с тобой сделку, хотя ты и испортила нам праздник своими скучными проблемами. Чего ты хочешь?»
Смертная пьяно улыбается.
«Хочу, чтоб мой возлюбленный полюбил меня больше всего на этом свете. Хочу, чтоб и дня он не мыслил без меня. Хочу, чтоб взял в жёны и до конца своих дней оставался со мной!»
Аннуил смеётся, и её смех похож на потрескивание углей в костре.
«Так скучно и просто! Развлеки нас, маленькая смертная, не отвергай наших даров, спляши с нами – обещаю, вернёшься день в день и не часом позже! Развлеки нас, и я исполню твоё желание, а в обмен возьму твоего первенца. Он будет так же прекрасен, как и ты, и мы сделаем его одним из нас».
Остальные подхватывают её слова:
«Развлеки нас, спляши с нами, развлеки нас!»
И смертная соглашается. Позволяет надеть на себя платье, белое, как саван и лунный свет, позволяет увенчать короной, больно сжимающей виски. Они становятся паутиной и колючим терновником, и тилвит тег предвкушают и страх, и слёзы, и крики. Но смертная улыбается, ни взглядом, ни жестом не показав ни боли, ни отвращения, и смертная пляшет вместе с ними, а в глазах её горит надежда.
Под утро смертная уходит, ступни её сбиты в кровь.
Счастье её продлится меньше года.
Тилвит тег всегда расплачиваются фальшивым золотом.
Дик резко дернул Холли за плечи, и она едва не ударилась головой о стену. Перед глазами ещё мелькали смутные образы и радужные круги, словно она слишком долго смотрела на свет.
– Со мной всё в порядке, – охрипшим голосом пробормотала она.
– Вообще непохоже! – Тем не менее её плечи Дик отпустил. – Ты едва носом в осколки не ткнулась! Так хотелось их потом изо лба выковыривать?
Холли провела дрожащей рукой по лицу, только сейчас ощутив, как саднят несколько новых царапин.
– Я потеряла сознание? Надолго?
Дик как-то слишком пристально на неё посмотрел.
– Ты склонилась над осколками и сразу же начала заваливаться вперёд. Я едва успел тебя подхватить.
Холли едва выдавила слабую улыбку:
– Спасибо.
Значит, жизнь бабушки промелькнула перед ней за считаные доли секунды. Ей до сих пор было не по себе, в ушах так и звучали и голос молодой бабушки, сильный и глубокий, и голос Аннуил, её жуткий смех.
Холли снова склонилась над осколками, но теперь они отражали только тёмные пятна – её саму. Всё ещё раздумывая над увиденным, она подобрала осколки-подвески и вернула их в серьги.
– Ну? Ты узнала что-нибудь?
Голос Дика подрагивал от хищного нетерпения, и он не спускал взгляда с её лица.
– Не то, что я хотела бы знать. – Холли грустно улыбнулась и сгребла осколки обратно в шкатулку, хоть и понимала – вряд ли Фред ещё сможет взять её в руки. – Бабушка заключила сделку с тилвит тег – неслучайно, не по недомыслию. Она сама пришла к ним, она позволила им потешаться над ней – лишь бы они исполнили желание.
– Что хоть хотела? Надеюсь, что-то крутое?
– Замуж. Она хотела любви деда. И даже получила её… вот только он погиб, ещё до рождения сына. Лучше бы она попросила золото. Его бы хоть дольше хватило.
Она попыталась обернуть всё в шутку, но Дику совершенно не хотелось смеяться. Какой-то жуткий огонёк полыхал в глубине его глаз, и Холли было не по себе от его жадного любопытства, больше похожего на допрос. Но прежде, чем он ещё о чём-то ее спросил, Холли судорожно вздохнула, пытаясь сдержать слёзы:
– Всё из-за меня. Фред достался им тогда из-за меня! Понимаешь, она десятки лет гоняла их от своей двери, десятки лет эта чёртова кляча оставалась с носом, бабушка даже нашла способ навсегда отвадить её от дома, а потом я всё испортила!
Словно корочка на гноящейся ране лопнула – застарелая, разъедающая вина хлынула наружу, выходя слезами и тихим нутряным воем. Холли плакала, проклиная себя, до боли, до крови сжимая в ладонях подвески-осколки.
Ничего нельзя было исправить.
Оставалось только себя наказывать.
Дик снова тряхнул её за плечо, сжал горячими ладонями заплаканное лицо, заставляя посмотреть на себя.
– О чём ты? Я не понимаю!
– Одна из добрых соседей сделала бабушке шар, – жарко зашептала Холли, время от времени шмыгая носом, – большой и красивый ёлочный шар. И сказала: пока он цел, долг заперт, её не найдут. А потом я разбила шар. Понимаешь? Всё из-за того, что я разбила шар!
Ниточка крови горячо зазмеилась по ладони, и только тогда Холли с трудом разжала пальцы.
– Она хоть пыталась вас защитить. – Дик даже не стал скрывать злую зависть, звучащую в голосе. – Хоть и была дурой. Пообещать внуков за мужика? Только девки на это способны!
Он презрительно фыркнул. Наконец он улыбался, и это была неприятная улыбка, словно его утешало, что сделка бабушки Холли оказалась ещё глупее и ничтожнее, чем сделка его отца. Словно только горе и отчаяние Холли позволяли ему испытывать к ней тепло.
– Не внуков, – тихо отозвалась Холли, погружаясь в воспоминания. Голос её звучал, как слабое далёкое эхо. – Первенца. Они всегда просят первенца.
Улыбку с лица Дика как волной смыло. Он
