«Форда».
В руинах церкви я всё равно оказываюсь раньше их. Я не могу не попытаться.
В конце концов, это земля моей семьи, мы творили здесь ритуалы ещё в те года, когда его предки и помыслить не смели об оккультизме.
В руинах он деловито осматривается, слабый электрический фонарь то и дело гаснет, но света всё же даёт больше, чем свеча. Едва он подходит к алтарю, как чёрно-фиолетовым вспыхивает обсидиан в перстне, и замшелая каменная плита со скрипом сдвигается, открывая ступени, уходящие во тьму.
Из зева подвала вырывается облако миазмов, едва видимое в мигающем свете фонаря, и он тут же закашливается, прикрывая шарфом нос и рот. Гниль, пепел и пыль – вот чем пахнет снизу.
Это запах моей ошибки; как же я ненавижу его.
– Будь осторожна, милая, – заботливо говорит он Грете, подавая руку, – ступени скользкие.
Её лицо неподвижно, только в глазах мелькает ненависть, густо смешанная со страхом. Он ведёт её вниз осторожно, медленно – ему ведь не нужно, чтоб в самый последний момент его ключевая жертва свернула шею?
Моё отчаяние таково, что я готова ветром броситься им в ноги, чтоб они покатились вниз, каждой костью пересчитывая скользкие и крутые ступени. Хоть чем-то ему досадить…
Нет. Мне не нужны полумеры. Я жажду, чтоб и его падение было столь же сокрушительно, как и моё. Чтобы он потерял всё: накопленную силу, надежду, жизнь.
Лишь бы девчонка позвала меня. Лишь бы страх умереть оказался сильнее страха навек утратить тело.
Лестница уводит глубоко под землю, в сторону от церкви. Когда её пытались спалить лет тридцать назад, горожане просто не догадывались, что нужно искать, и потому и подвал и алтарь уцелели. Старая, очень старая кладка из огромных гладких камней ещё многих переживёт.
С ласковым воркованием он укладывает её на алтарь, и она дёргается против воли, когда пальцы касаются засохшей корочки крови. Всё остальное уже готово – и свечи из плоти мертвецов, и зазубренные ножи из кости и камня, и черепа. Пятнадцать черепов, вываренных до белизны, внутри которых он зажигает палочки благовоний. Но даже их густой и тяжёлый запах не может перебить въевшуюся в стены гниль.
Всё с той же мечтательной улыбкой человека, искренне влюблённого в своё дело, он разрезает на Грете одежду, и бледная кожа тут же покрывается мурашками. Он густо смазывает её гусиным жиром, потом – зловонным бальзамом, замешанным из водорослей и могильной земли.
Он всё делает безупречно – потому-то я когда-то его и выбрала: за дотошность и старательность. Я могла бы гордиться им, если б не ненавидела так сильно.
Я стою у неё в ногах – если Грета скосит глаза, она увидит меня. Я уверена, она и так меня видит, самую чёрную тень на периферии зрения, бесформенный клок чёрного тумана, силуэт без единой черты.
Когда я решила отомстить, я поклялась себе, что всё будет зависеть лишь от меня, что ни на кого я не положусь и никому не доверюсь. И вот я здесь: глаз не свожу с молодой глупой ведьмы, и вся моя месть, всё мое посмертие зависит только от неё.
Он перебирает ножи, проверяет остроту лезвия – очень осторожно, чтоб не порезаться самому. Грета дышит так громко, что только её и слышно. Позови же меня, глупая девчонка, тебе же так страшно умирать!
Первый нож, с узким лезвием, касается её рёбер, оставляет за собой тонкий кровавый узор, почти чёрный в свете свечей. Грета щурится от боли, коротко вскрикивает. Её глаза вспыхивают колдовским пламенем, но оно быстро гаснет. Огоньки свечей едва вздрагивают в ответ и тут же выравниваются.
Она едва не стонет от разочарования.
Не обращая внимания на её трепыхания, он меняет нож – теперь очередь каменного кинжала с лезвием столь острым, что оно кажется полупрозрачным. Грета дёргается, пытается вырваться из незримых оков, но едва может пошевелиться.
Позови же меня!
Он заносит кинжал и, закрыв глаза, чтоб не сбить сосредоточение, на древнем и гортанном языке читает заклятие. Как только он выкликнет имя того, кому открывает врата, станет поздно.
И для Греты, и для меня, и для всего мира.
Она слушает его, замерев от ужаса, не веря, что он решился на подобное. Надеется – это шутка, нет-нет, он не посмеет призвать из-за грани бытия ту тварь, что древнее самой смерти! Надеется так сильно, что даже перестаёт дёргаться.
Девочка-девочка, неужели ты так и не прочитала те книги, что я тебе подбрасывала?
Последние слова он произносит медленно и неуверенно, словно ужас перед собственным поступком вполз в его сердце. Грета снова дёргается, и камни подземелья вздрагивают вместе с нею, но даже вся сила ковена Часонкука ей не помогла бы.
Позови же!
Он наконец выдыхает последние слова, и будь я жива, кровь хлынула бы у меня из ушей от звука имени древнего бога. Кинжал неумолимо падает вниз, к белизне её тела, и немногим его опережая, Грета кричит:
– Помоги!
Наконец-то!
И следующее, что я чувствую: боль, прожигающая меня насквозь, холод, тянущий в темноту забвения, удушье, по чужой воле сжимающее горло. Прямо над алтарём мертвенно-синими и зелёными огнями закручивается воронка, становясь всё больше и больше, и жуткий вой вырывается из неё. Вой, который не может издавать живая тварь.
Момент выбран идеально, я и сама не выбрала бы лучше. Его взгляд прикован к потолку, к открывающимся вратам, и призрачные отблески ложатся на его лицо, превращая его в восковую маску. На Грету он не смотрит.
А зря.
Тело едва слушается, словно я всё ещё снаружи, дергаю за ниточки, и на каждый рывок оно отвечает огненными вспышками агонии. Я уже давно забыла, как это: испытывать боль. Что ж, милый, добавлю это к твоему счёту.
Не могу не любоваться тобою в этот миг, в призрачный миг твоего триумфа. Обсидиан в перстне тускл и чёрен, лишь изредка по ободку пробегает синеватый отсвет. Всю силу, что шестнадцать лет он копил и приумножал, камень отдал для открытия врат, став залогом их существования, их ключом.
А вот ты всего лишился – ведь своей силы у тебя и не было никогда, бездарный потомок Джозефа Карвена. И пока врата не открылись и тёмная тварь не явилась на твой зов, ты беззащитен – как простой смертный.
И потому я сажусь на алтаре (нож остаётся в теле, и тонкая струйка крови прочерчивает белизну кожи) и говорю:
– Моё – вернись ко мне.
Нутром чувствую, как вздрагивает земля, признавая и приветствуя хозяйку, как воронкой закручивается над лесом ветер, как неистово волны набегают на берег. Я чувствую всё, что некогда мне принадлежало. И перстень, до того туго впивавшийся в кожу, легко соскальзывает с его руки, звенит по камням, подкатывается к ступням Греты.
Теперь – к моим ступням.
Он смотрит на меня – с удивлением, с ужасом, с узнаванием, и всполохи открывающихся врат скользят по его лицу. О, я готова любоваться его страхом вечно!
– Асенат?..
Голос предает его, и лишь губы беззвучно шевелятся, силясь выплюнуть имя, словно оно может меня остановить.
– О, ты помнишь меня, милый. – Каждое слово отзывается болью в умирающем теле Греты. Я верчу перстень в пальцах, наигранно любуясь тёмным камнем. – Если скажешь, что тосковал по мне, я даже растаю от умиления.
Он берёт себя в руки и отвечает мне прохладной самоуверенной улыбкой.
– Ты уже ничего не изменишь. Я позвал Неизрекаемого, я открыл ему врата. И неважно, у кого на руке будет перстень, Неизрекаемый подчинится мне.
Он уже успокаивается, сам себя убедив, и лицо его вновь приобретает равнодушное высокомерное выражение, которое мне хочется располосовать когтями.
– Я должен поблагодарить тебя за чудесный подарок… хотя, будем честны, когда ты его мне вручала, то думала больше о том, что с заёмной силой я буду тебе гораздо полезнее. Сколько раз ты успела пожалеть о своём выборе?
Отвечаю ему оскалом:
– Ни единого!
Вру, конечно.
Но сейчас я и впрямь не жалею: отцовский перстень идеально лёг последней деталью в мозаику моей мести. Действительно, неважно, на чьей руке он будет, когда Неизрекаемый придёт к тому, кто его позвал. Но вот беда – пока врата не распахнулись во всю ширь, пока он всё ещё ждёт за ними, тёмной гнетущей фигурой – власть у того, в чьих руках перстень.
Власть запечатать врата.
И я швыряю перстень вверх, в водоворот огней.
Воронка закручивается быстрее, и далёкий гневный рёв низкой вибрацией прокатывается по подземелью, с потолка тонкими струйками сыпется песок, гаснут свечи. Он отвечает
