тебе решать, как попусту его тратить. Но в таком случае, докупи, пожалуйста, в городе свечей.
В этот день я остаюсь наблюдать за Гретой. За тем, как ловко и быстро она срезает верхушки тыкв, как с мечтательной улыбкой вынимает семена и мякоть. Как уверенными движениями вырезает треугольники глаз и зубастый рот. Она напевает – совсем тихо, под нос, слов не разобрать, и что-то зловещее чудится мне в мелодии, что-то древнее.
Отнюдь не праздничное.
Заинтригованная, приближаюсь к ней, и хлёсткий порыв ветра вздымает палые листья. Их шелест заглушает все звуки. Тыквы пахнут тревожно – близкой бедой, невыразимым ужасом, потерей. Набежавшие тучи скрывают блеклое солнце, и Грета ёжится от холода, озирается неуютно.
Оглядывается.
И смотрит прямо на меня.
Нет, конечно же, она меня не видела. Иначе бросилась бы прочь, обо всём позабыв, а не выезжала бы на трассу в Марфилд. Я смотрю, как медленно и аккуратно «Форд» выруливает из ворот особняка, как свет вязнет и тает в густых и туманных утренних сумерках. Готова поспорить, мой милый ещё спит, и пока воля его не укрепляет чары, мотылёк спешит улететь подальше.
Интересно, сколько ещё у тебя просьб, которым она не может отказать? Хватило бы их, чтобы продержать её взаперти до Хеллоуина?
Пустые тыквы провалами глаз следят, как «Форд» исчезает за поворотом. Они не могут последовать за ним, но я – могу.
У заросшего съезда к сгоревшей церкви Грета притормаживает. Сквозь мутное стекло её силуэт едва различим, но я готова поклясться, она долго всматривается в развалины, темнеющие среди ржавой листвы. И когда мне уже кажется, что она рискнёт ступить под сень разросшегося на месте пожарища леса, «Форд» газует и быстро уезжает к Марфилду.
Город уже дышит Хеллоуином – на деревьях мерцают янтарные гирлянды, из витрин магазинов скалятся ухмыляющиеся тыквы, а их запах волнами разносится из всех забегаловок. В октябре ни одно блюдо без них не обходится.
Здесь мне приходится отстать – город уже проснулся, и люди снуют по улицам, звонко кричат разносчики газет. Слишком шумно для меня, слишком много всего – здесь я не слышу себя, забываю себя, теряю себя. Лет семь назад, преследуя очередную девицу – ничего не помню о ней, ни имени, ни цвета волос, – я забрела на праздничную ярмарку, и она оглушила меня. Кажется, я смеялась и плясала. Кажется, огонь тёк внутри, согревая и опьяняя. Кажется, танец превратился в салки, и не раз я из охотницы становилась жертвой и наоборот. А потом я очнулась – в тихом, стылом ноябре, и стон мой мешался с ветром.
С тех пор я избегаю Марфилд.
Город всё равно не изменяется: каким был при моём отце, каким был при мне – таким остался и сейчас. Всё так же громко кричат разносчики газет, а сами газеты всё так же стыдливо молчат о тёмных тайнах и скелетах в шкафах достопочтенных горожан.
За Гретой я наблюдаю издали – лишь въехав в город, она сбрасывает маску восторженной девчонки, становится собранна, спокойна и сурова. Меняются её движения, осанка, жесты – и в них я вижу что-то смутно знакомое, что-то… почти родное. Будь у меня сердце – оно ёкнуло бы.
И потому я не могу отвести от неё глаз.
Первым делом она направляется не в городской архив, куда так рвалась, а в офис самой старой и крупной газеты, лучше всего умеющей умалчивать о тревожном и ненормальном. В старом здании из красного кирпича, с высокими арочными окнами, она проводит около часа – на крыльцо вылетает злая, взъерошенная, словно долго спорила до хрипоты. Хлопает дверью, сбегает по ступеням, осматривается – деловито, уже точно зная, что она хочет получить, и не сомневаясь, что получит.
У неё выходит насыщенный день. Пока горожане коротают его в вялом предвкушении праздника, она носится по городу, не позволяя себе ни отдыха, ни передышки. Офис другой газеты, чуть менее известной, чуть менее молчаливой. Затем – полицейское управление, городской архив, главная библиотека. Потом – совсем уже крохотные, полуподвальные помещения, где ютятся несколько энтузиастов, которые не стесняются печатать самые сумасбродные слухи и сплетни. Кажется, творения их не читает никто, кроме их самих, но оттуда Грета выходит в задумчивости, покусывая губы и глядя под ноги, не замечая никого и ничего.
И едва не забывает про обещанные свечи.
Она покидает Марфилд уже в сумерках, когда мягким янтарным светом загораются фонари и окна, а горожане, в насмешку над домашним уютом, спешат на улицы, в парки и бары. Их становится слишком много, и я с облегчением скрываюсь в темноте леса, среди позёмки опавших листьев.
У развалин церкви она снова притормаживает, но на этот раз колеблется недолго. В её руках свеча, и едва заметный огонёк издали виден в синеватых лесных тенях.
Я заинтригована – приятно заинтригована. Сейчас в ней нет ничего от простой студентки – она идёт ровно, без страха, не вздрагивая от шорохов, не оглядываясь на скрипы и стоны леса. В каменную арку развалин входит без дрожи, и свеча её разгорается ярче, но Грета даже не пытается поднять её выше, словно свет ей и вовсе не нужен.
Небо сегодня затянуто густой паутиной туч, и нечего надеяться на лунный свет. Под обрушившейся кровлей густая темнота, пол усыпан листьями, камнями, обломками сгнивших досок. В пустые оконные проёмы – узкие высокие арки – затекают тени деревьев, смутные многорукие чудища в зыбких сумерках леса.
Перед развалинами алтаря она останавливается, хмурясь, поднимает свечу к глазам. Пальцы её чуть дрожат – вряд ли от страха. Она серьёзна, как ведьма на первом ритуале, которая больше боится его испортить, чем духов и демонов, что могут её подстерегать.
Я больше не могу отмахиваться от странного щемящего чувства, смеси узнавания и ностальгии, и это почти злит. Я встаю перед ней, незримая, смотрю на неё сквозь крохотный язычок пламени.
И резко его задуваю.
Не знаю, чего хочу больше: напугать её или испытать.
Не знаю, чего жду больше: разочарования или удовлетворения.
Вскрикнет она, испуганная, развернётся и побежит прочь или зажжёт свечу снова, и снова, и снова?
Огонёк вспыхивает – мертвенно-голубой, ровный и сильный.
И мы видим друг друга. Впервые – по-настоящему.
В больших глазах за выпуклыми линзами очков – разочарование и почти детская обида.
– Ты не Хелен, – выдыхает она дрожащими губами. Огонёк даже не колеблется от её дыхания.
– Нет, я не Хелен. – Ёе разочарование должно было б задеть или оскорбить, но меня распирает смех. Ведьма! Ему попалась обученная ведьма!
Или – это он попался ей?
Для ритуала всегда нужны одарённые люди: к чему резать пустышек? И профессору легко присматривать себе способных жертв среди студенток, особенно – если его приглашают с лекциями в разные штаты. Но обученные ведьмы ему не попадались – они не были глупыми бабочками, что летят на пламя, и предпочитали выплетать свои танцы в темноте.
Так почему же ты здесь, Грета?
– Странно, – она поднимает свечу выше, осматривается, словно ищет других призраков. – Я чувствовала чужое внимание – но не злое. Думала, это она подаёт мне знак, что я на верном пути. Ты не знаешь, может, кроме тебя, здесь есть и другие привидения?
– Очаровательно. – Голос звучит, как шорох палой листвы, как хрип ворона, как скрип рассохшегося дерева. – Такая привязанность у ведьмы… Почему ты решила искать её здесь?
– В последнем письме она упомянула, что собирается в Марфилд. С тех пор письма больше не приходили, и…
– Год назад?
– Что?
– Она собиралась сюда год назад? В прошлый канун Дня Всех Святых?
Она медленно кивает, в её глазах мелькает – не понимание, ещё нет – только тень понимания.
– Ритуал, – шепчет она и тут же сурово поджимает губы. – Я должна отомстить за неё. Помоги мне – и я обещаю, ковен ведьм Часонкука в долгу не останется.
Я слышала о них – о, сколько жутких, холодящих кровь историй о них рассказывали! О тёмных, сырых лесах штата Мэн, в глубине которых таятся руины, проклятые и забытые. О ступенях, что уводят вниз и вниз, в первобытную темноту, где лежит грань иных миров. О ведьмах, что щедро льют свою кровь на древние камни и пляшут на костях в ночи полной, одутловатой луны.
Даже в моём семействе о них говорили шёпотом.
И потому вдвойне горько и смешно, что ведьма из Часонкука угодила ему в лапы – именно в этот год. Но даже ей я не позволю нарушить мои планы.
– Я бы помогла. – Мой шёпот вплетается в голос ветра за стенами развалин, и она вздрагивает, вслушиваясь. – Но ты не справишься. Уже не справилась.
Она вскидывает выше свечу, чтоб мне тяжелее было выскользнуть из круга призрачного света, и требует:
– Говори прямо! Ты знаешь, кто её убил, так назови имя убийцы!
От моего хохота пламя
