не бросай меня! Давай просто побудем простыми людьми, корсар, пока нас никто не видит…
— Вот так, да? Раз корсар — значит, срань господня? Не смей называть меня так! У Карсона Нейпира есть имя. Карсон. Хочешь урвать немножко свободы, пока тебя никто не хватает с поличным? Так выставляют на улицу после ночи любви, поглядевши в «глазок», не заметит ли кто, как тебя выпроваживают, чтобы в чьих-нибудь глазах не упасть, остаться в ханжестве и фальши. Чтобы все как принято, брюки застегнуты. Извини, ты мало что поняла… Говорю, такая у нас будет игра в человеческую честность? Простыми людьми, говоришь? А если нас застукают за беседой, спрячешь меня в гардеробный шкаф? Чтобы никто не заподозрил тебя в том, что ты, нарушая законы джонгов Вепайи, разговариваешь или играешь в трик-трак с понравившимся мужчиной, пиратом, пока тебе не исполнилось двадцати лет? Спасибо, детка. Не напрягайся. Не нарушай догматов твоей чудной страны. Особенно если тебя угораздило родиться под короной. Живи, как тебе велят. Во лжи. В лицемерии. В своей клетке. Только меня в эту клетку не приглашай подол подержать. Я люблю правдивость, решительность, волю. Я достаточно зрел, чтобы понимать, с кем я иду и куда, и не вожусь с недостойными. И ведаю, что хочу, и поступаю так, как поступаю. И мне не бывает стыдно за тех, с кем я веду себя, как простой — как ты это назвала — человек. И если вдруг начинаю чувствовать, что меня вынуждают делать то, что мне делать не нравится, очень сержусь. Очень сержусь, дорогая.
Дуаре отвела взгляд, губы ее задрожали.
— Так и будем всю дорогу молчать? — спросила она угрюмо.
Ни черта не поняла. Дура. Я вообще не ответил. Шел себе, под ноги смотрел, окрестности рассматривал. Красивые окрестности, воздуха много. Мы шли бок о бок, трое. Но всякий раз, когда был уверен, что она глядит в сторону, я косился, пожирал ее глазами.
Так незаметно, как говорили в буфете порта Гваделупы, «за содержательным разговором», мы вышли на берег моря. Вдалеке виднелся «Софал», оставалось только придумать, как подать ему сигнал.
По обеим сторонам каньона, на дне которого протекала река, высились скалы. Западный утес, находившийся ближе к нам, показался мне выше, я решил слазать. За мной увязался анган, бивший себя в грудь, обещавший сложить такой костер и за такое короткое время, что мы оба ахнем, и Дуаре в стороне не осталась. Она ничего не обещала, губы покусывала. Ей не понравилась наша содержательная беседа, длившаяся два последних часа общего молчания. Детка. Она была еще так наивна, ну ни черта не понимала ни в чем — ни в себе, ни во мне, ни вообще в мужчинах.
Неужели поверила, что я решил искать свое счастье на стороне? Ну сущая дура. Хоть и коронованная.
Подъем был крутой, и большую часть пути мне приходилось помогать Дуаре. Что такое помогать? Ну так, знаете… помогать. Между прочим. Как бы тренировочно, по-альпинистски. Как помогают боевому товарищу преодолеть последний миллиард миль пути до дома. Где обнимая, чтобы она не сорвалась в расщелину. Где придерживая на склоне за локоть, пока она со скоростью спящей в стеклянном гробу красавицы очищает от пыли замутнившиеся глаза. Где — небрежно, равнодушно то подтягивая ее вверх, как рюкзак, без эмоций, то вроде такелажа подпихивая под разные части изумительного экстерьера. Совершенно ужасно была тренирована в смысле физической нагрузки принцесса Вепайи. И это несмотря на ножи для масла и общую оздоровительную гимнастику. Скоро, вообразите себе, просто упала мне на грудь, как настенный гобелен, безжизненно: мол, тащи ее.
Я, разумеется, был страшно оскорблен, когда, случайно скосив глаза, обнаружил, что она почему-то очень довольно улыбается, пока я несу ее, боясь уронить. Думал — барышня в бессознании, совсем обессилела. Только я тогда еще очень плохо знал Дуаре. Она умела расставлять все по предназначенным для этого местам не хуже меня самого.
На вершине скалы ее пришлось опустить на землю, она как будто очнулась, даже недовольно застонала — так утомилась, плохо ей, видишь ли. Плохо. Особенно когда из рук выпускают.
Мы с анганом, который ничего не соображал в жизни, поэтому даже не поучаствовал в нашем взаимном розыгрыше, быстро собрали хворост да листья и разожгли сигнальный костер.
Ветер к тому времени немного поутих, и столб дыма поднялся высоко над землей. Я не сомневался, что этот сигнал на «Софале» заметят, но не знал, как поймут. А понять было можно по-разному.
Волнение на море еще не прекратилось, маленькая шлюпка не смогла бы пристать к берегу все равно. Но с нами был анган, и, если б корабль подошел к нам поближе, воин-птичка легко смог бы доставить нас по одному на «Софал». Только это мероприятие представлялось мне рискованным, так как до судна было еще далеко, ангану пришлось бы лететь против ветра. Хотелось бы переждать непогоду, занемогшей помочь, укачать ее, если забыться захочет…
С нашей скалы был хорошо виден утес на противоположной стороне каньона. И тут анган указал мне на что-то в том направлении.
— Люди подходят, — сказал он.
Дуаре сразу вскочила.
Выздоровела. Я их тоже сразу же увидел. Хотя на таком расстоянии их было трудно разглядеть, они, вне всякого сомнения, не принадлежали к тому самому виду цивильных дикарей, от которых здорово приванивает мерзкой душой. Мелковатые, гады, а один как шар вертится… Муско! Спиногрыз!
Надо было срочно привлечь внимание на «Софале». Я развел для этого еще два костра в стороне от первого, чтобы на судне поняли, что это действительно сигнальные огни, а не пожар или барбекю на пикнике.
Было еще не понятно, заметили ли наш сигнал на «Софале», но вот что его заметили оба мерзавца — это наверняка. Припустили погреться. Беда, что с оружием… Их планы могли оказаться зловещими.
Они были еще довольно далеко от нас, когда мы обнаружили, что «Софал» направился к берегу. Значит, заметили сигналы! И теперь наши друзья решили узнать, в чем дело. Успеют? Опять задул сильный ветер, поднялись волны. Я спросил ангана, сможет ли он лететь против такого ветра, решив немедленно отправить Дуаре с ним на корабль.
— Один — наверняка, — ответил анган и склонил голову на красивое плечо. Его очень круглые глаза, яркие, как две аквамариновые брошки, блеснули какой-то загадочной влагой, хотя уж кто-кто, а этот живой портрет олицетворенного счастливого рабства уж никак плакать не мог. Он подумал еще и добавил: — Но запускать меня одного нету смысла, мой
