подробностей. И раскалённые сковородки, на которых жарят грешников, и огненное озеро, в котором они горят. Много интересного. У нас даже картины пишут, где изображают адские муки во всех деталях. А вот картины рая не пишут. А ваши их живописуют весьма охотно. Я вот сейчас подумал: ваша картина рая – такая же дурацкая, как наша картина ада. Или мы чего-то не понимаем. Не богословы же.
– Но ведь не только богослов, но и каждый человек должен знать, к чему стремиться. Вот этот убогий, он как раз знал. Но я в такое счастье не хочу. Ты говоришь: не переживай, это просто мечта ничтожества, тогда чего я должен хотеть? О чем я должен мечтать, к чему стремиться? Вот ты, например, к чему стремишься, если у вас картина счастья не нарисована?
– Ко Христу.
– И всё?
– Этого более, чем достаточно. Христос – это совершенство, я стремлюсь к совершенству. Христос – Истина, и я стремлюсь к Истине. Христос – Любовь, и я стремлюсь туда, где торжество любви. Это и правда никак не нарисовать. Зато понятно, что надо делать, чтобы туда попасть, как преодолеть ничтожность: надо учиться любить.
– Вот как. Интересно. Надо подумать.
Глава XI. Остров отшельника
За разговором они не заметили, что бредут уже в траве по пояс. Трава становилась всё гуще, идти было всё труднее. Наконец они вышли на берег озера, довольно большого, хотя противоположный берег был отчётливо виден. Им сразу же врезалась в глаза высокая колокольня с крестом на вершине. Она словно вырастала из воды, хотя такое вряд ли было возможно. Присмотревшись, путники заметили, что колокольня стоит на крохотном островке, а вокруг неё непонятные руины. Все сразу поняли, что им надо туда, но как было попасть на остров? Начали искать лодку на берегу, но её не было. Островок был совсем недалеко от берега, но добраться до него вплавь было вряд ли возможно. И тут отец Пьер воскликнул: «Смотрите, под водой – каменная гряда, она ведёт к острову. Если пойти по гряде, то будет неглубоко». И они осторожно вступили на скользкие камни подводной гряды. Шли по колено в воде, в самом сложном месте оказалось по пояс, и вот они выбрались на сушу. В длину островок был шагов 50, в ширину – не более 20-и. Похоже, здесь когда-то был монастырь, от которого уцелела одна колокольня. Храм, когда-то занимавший чуть ли не четверть острова, был развален так основательно, как будто целая армия демонов била по нему огромными молотами с воздуха. Двухэтажный дом, где раньше, видимо, жили монахи, тоже был разрушен, но не полностью. Окна дома зияли чёрными провалами, крыши и вовсе не было. Жить здесь никто не мог, но они всё-таки решили осмотреть развалины изнутри. Внутри дома всё было завалено битым кирпичом, остатками переломанной мебели, какими-то гниющими тряпками, но они сразу же почувствовали посреди этой мерзости запустения тонкий аромат, идущий откуда-то изнутри дома, и тихий, едва заметный свет, струившийся оттуда же через полумрак.
Они пошли на это едва уловимое свечение и вскоре оказались на пороге комнаты, которую здесь трудно было ожидать обнаружить. Комната была очень чистой, стены и потолок крепкие, хотя и ободранные, а вот мебель здесь совсем отсутствовала. На стене висела большая икона богородицы с Младенцем, перед которой теплилась лампада. Перед иконой на коленях стоял спиной к ним человек, одетый в старый, линялый, но аккуратный подрясник, руки его были молитвенно сложены на груди. Всю комнату наполнял тихий неяркий свет, которого никак не мог дать крохотный огонёк лампадки. Эрлеберту показалось, что колени этого человека не касаются пола, хотя, судя по его позе, колени должны были упираться во что-то твёрдое. Человек явно не обратил внимания на шаги у себя за спиной, но что-то заставило его обернуться. Он с тихой радостью посмотрел на отца Пьера и ласково прошептал:
– Петя пришёл… Где же ты был столько времени?
– На войне… А потом всё никак не мог вернуться с войны.
– Хлебнул ты горюшка, дорогой. Но ничего, всё в прошлом.
– Кто вы, отче? – спросил отец Пьер, похоже, ни сколько не удивлённый тем, что его здесь ждали.
– Я не отче. Простой монах. Брат Андрей. А ты – отец Пётр. Ведь так?
– Похоже, что так.
– Как же ты здесь живёшь один на острове, брат Андрей? – спросил Эрлеберт.
– А разве я один?
– Монастырь разрушен, брат, вокруг одни руины.
– Надо же… не знал. Был на молитве и не слышал, как рушили монастырь.
– Но на руинах уже выросли деревья. Монастырь разрушен несколько десятилетий назад.
– Вот как? Братья, значит, ушли? Очень жаль.
– Но неужели вы за всё это время ни разу не покидали кельи?
– Зачем? Остров очень большой. Человеку для жизни столько земли не надо.
– Ваш остров крохотный… Но чем же вы питаетесь?
– Ворон приносит хлеб, как пророку Илие. Мне даже кажется, что это тот самый ворон. Хлеб очень вкусный. И очень сытный. Ломоть съешь, и можно день о еде не вспоминать. Хотя в последнее время ворон почему-то начал приносить сухарь вместо свежего хлеба.
– Так ты, брат, наверное, хлеб не сразу съедал, всё равно питался сухарями, вот ворон и начал тебе сухари приносить, – улыбнулся отец Пьер.
– Да? А ведь точно. Ты, Петя, из нашего рода. Ты понимаешь.
– Но ведь у вас тут даже кровати нет. Как же вы спите? – не унимался Эрлеберт.
– Не думал об этом. И правда кровати нет. Похоже, я давно не спал. Но зачем, если Господь дарует бодрость?
– Но ведь вы тут совсем один. По людям не соскучились?
– Я не смог бы жить без людей. Бог создал людей для того, чтобы они были вместе, чтобы любили друг друга. Как же можно без людей? Тогда ведь и в жизни смысла не будет. Но у меня очень много друзей. Я помню каждого, с кем когда-то в жизни встречался, даже если видел его всего минуту. В последнее время вспомнил даже тех, кого видел лишь из колыбели, а потом уже не встречал. Все, кого я видел – мои друзья, потому что все они – замечательные люди, хотя, конечно, разные. Некоторые много страдают, и даже не всегда могут понять из-за чего. Вот я за них за всех и молюсь, хотя большинство людей ближе к Богу, чем я, им, наверное, от моих молитв пользы мало. Но я так ими восхищаюсь, мне так хочется поговорить о них с Богом, что я всё-таки за них молюсь, хоть и не достоин этого. Братья почему-то остров покинули… Но я помню каждого. Только помяну любого из них на молитве, и он передо мной, как живой. Но их судьбу
