от лихости вашей, они горцев до смерти боятся. Удивляются, как вы осмелились, – говорил Ёган.
– Правильно, что боятся, – все так же тихо проговорил Волков. – Горцы – люди свирепые и обидчивые. Они придут сюда скоро. Что делать станем, когда придут?
Ёган смотрел на него удивленно, хлопал глазами. Видно, такая мысль ему в голову не приходила.
– Ну, – начал он медленно, – так вы их, может, погоните.
– Погоню, если двести их будет. А если придет пятьсот? – Управляющий молчал. Думал. – Продавай все, – велел Волков, подождав немного. – Деньги в кошель положил да поехал, а зерно с собой не увезешь.
– Так, значит, и амбары наши новые пожгут.
– Обязательно пожгут, – заверил его кавалер, – если до них доберутся. И амбары, и дом этот, и все дома вокруг. И ты готов будь по первому знаку все имущество быстро собрать и у меня, и у мужиков и бежать на север к Малену.
– И имущество, значит, и скот – все, значит, собирать придется.
– И имущество, и скот. Все. А зерно, что не нужно нам на зиму, все продай и мужикам с солдатами накажи, чтобы так же делали. Чтобы телеги в порядке держали, чтобы лошади здоровыми были.
– Вон оно как, значит. – Ёган был обескуражен. – Значит, зерно продавать будем.
– И побыстрее, – подтвердил Волков.
В этот день пришло сразу два письма. Одно злое от нобилей городских, в котором просили его быть к ним на совет. Хотели знать городские нобили, станет ли Волков и дальше длить свару с кантоном Брегген. И не хочет ли он раньше срока договора вернуть деньги те, что они ему дали. То письмо он выкинул, даже дочитывать не стал. А вот то письмо, что привез ему гонец из Фринланда, так хоть другим читай. Писал ему сам его высокопреосвященство архиепископ и курфюрст Ланна:
«Сын мой, лучший из сынов моих, рыцарь и паладин, хранитель веры и опора Трона Господня, мир наполнен славою деяний твоих. Слышали все люди богобоязненные, что опять указал ты сатане место его, опять попрал еретиков, что в мерзких горах своих живут в подлости ереси, теша господина своего Люцифера зловонного мерзостью реформаторства. Слуги сатаны Лютер и Кальвин слезы льют за господина своего попранного. А мы возликовали со всеми людьми веры истинной и в честь тебя на всех колокольнях славного города Ланна велели бить «праздник». А в проповедях все отцы святые читали тебе славу и упоминали как хранителя веры и рыцаря Божьего, чтобы все агнцы Божьи за тебя молились, как молюсь о тебе я ежедневно».
Любой бы хвалился таким письмом, и Волков хвалился бы, если бы не имелось там приписки:
«А еще, сын мой, прошу тебя про уговор наш насчет купчишек Фринланда вспомнить. Про тех, что от спеси своей про уважение к господину своему позабыли. Сделай им так, чтобы вспомнили они. Бери с них серебро без всякого милосердия за то, что по твоей реке плавают. То будет дело богоугодное, так как от глупой гордыни спесивцев отворотит. А письмо мое сожги от греха подальше. И благословен будь.
Архиепископ и курфюрст славного города Ланна».
Волков подошел к очагу, над которым Мария готовила еду, и кинул письмо в огонь. Он не собирался выполнять просьбу архиепископа. Нет. Уж точно не сейчас. Герцог Ребенрее и граф и так на него злы, а начни кавалер грабить купчишек, так и вовсе взбесятся.
И могло так случиться, что добрых людей от герцога он увидел бы раньше, чем злобных горцев. А Волкову ну никак не хотелось доводить дело до войны с герцогом. Это поначалу, ему казалось, что Эшбахт поместье нищее, никчемное, которое можно бросить да уйти. А теперь он уже так не считал. Обжился, свыкся с землей этой, собрал урожай, построил кое-что, родней обзавелся какой-никакой. Хотя почему никакой? Родней он обзавелся самой знатной, что есть в округе. Деньгу получал с реки, с кирпичей. Зачем же такое бросать? Только лишь потому, что поп из Ланна просил? Хватит попу и того, что он распрю с горцами по его велению затеял. Ну, а если он горцев угомонит, так, может быть, и за купчишек примется. Купцы – это деньги, кто ж от денег отказывается? Уж точно не он.
За обедом Элеонора Августа сказала вдруг:
– Господин мой, дозволите ли вы мне съездить в город?
Говорила она без привычной своей злости, вполне себе мирно.
– Коли есть нужда у вас в городе быть, так я с вами поеду, – отвечал Волков. Он точно не собирался отпускать ее одну. – Могу сегодня, время у меня есть.
– Ах, чего же вам лишний раз тревожиться, раны свои ездой бередить, нужно мне купить женских мелочей. Если не желаете меня пускать одну, так я дома останусь, пусть Бригитт съездит без меня. Она и сама все купит.
Кавалер глянул на госпожу Ланге и по лицу ее сразу понял, что тут дело непростое. И сказал:
– Ну что ж, пусть госпожа Ланге едет. Дам ей провожатого.
– Спасибо вам, супруг мой, – говорила Элеонора Августа.
Была она сама ласковость. И даже улыбалась ему первый раз за многие дни.
А госпожа Ланге после обеда сделала Волкову знак, и как только они смогли остаться наедине, так достала из рукава платья сложенный вчетверо листок и протянула ему. Кавалер развернул бумагу и сразу понял, от кого это письмо и кому:
«Друг сердца моего на вечные времена, пишет вам та, кто без дум о вас и дня не живет. Пишу вам, чтобы сказать, как скучаю без вас, без песен ваших, без рук ваших, без поцелуев ваших. Здесь, в дикости Эшбахта, живу без музыки и стихов, без ночных пиров и танцев, но то бы я все снесла, если бы вы, мой милый, были со мной. Или хотя бы изредка приезжали ко мне. Но сие невозможно, супруг мой – деспот, стихов от него никогда не услышишь.
Пиров у него не бывает, поэтов и певцов тут не привечают, людишки его низки, чернь да солдафоны. Хоть и моется он каждый день, так все одно смердит от него потом конским и кровью людской, видно, на всю жизнь уже этим провонял. И от этого и от того, что вас нет, тоскливо мне тут, жизнь для меня кончилась. Живу одной лишь надеждой, что сгинет в какой-нибудь войне или издохнет от своих ран. Ходят слухи, что сюда, в Эшбахт, горцы явятся. Молюсь, чтобы пришли его и прибили. А еще надеюсь,
