— Так что с китайцами? — напомнил о цели своего визита Володин. — Вы сами проведете переговоры с ними или мне взять это на себя?
— И что ты им скажешь? — Кольский скосил взгляд на связиста. Ему было любопытно мнение старшего офицера.
— У нас есть четкий приказ, командир. Если вам интересно мое мнение, то я считаю неприемлемым ультиматум «Ксинь Джи». Они не в том положении, чтобы говорить с нами с позиции силы.
— Считаешь, у нас есть выбор?
— Я не совсем понимаю, Борис Владимирович, — Володин отложил очередную виноградину. — Вы думаете отдать инициативу китайцам?
— Вы лучше меня знаете, с чем мы можем столкнуться, Евгений Павлович, — Кольский впервые за разговор перешел на «вы», что означало его серьезный настрой. Командир наверняка думал о своем решении не один час, раз уж заговорил об этом вслух. — Если этот шар, как мы предполагаем, единственный, если никакого большого корабля нет и не было, значит, на нас воздействовала именно эта невзрачная блестящая елочная игрушка. А следовательно, мы рискуем вновь ощутить на себе ее воздействие. Любое наше действие, даже миролюбивое, шар может расценить как агрессию или угрозу. Боюсь, повторной психической атаки «Прорыв» не вынесет. Не будет ли более разумным уступить китайцам и посмотреть, что из этого выйдет?
Володин понял, куда клонит капитан, и решил аккуратно перевести разговор в нужное для себя русло:
— Борис Владимирович, я правильно вас понимаю — вы все-таки не верите Павленко? Я имею в виду, не верите в то, что он видел огромный звездолет?
Кольский поморщился. За последние недели у него на эту фамилию развилась натуральная идиосинкразия. Молодой капитан третьего ранга раздражал Кольского, и природа этой неприязни была не в убеждении молодого офицера в своей правоте (люди имеют полное право заблуждаться так, как им вздумается) — причиной всему была банальная ревность.
Рассудком капитан понимал, что это глупо — ревновать Касаткину к Павленко. Где Кольский и где Касаткина? По возрасту он ей вообще в отцы годился. Да и не было у него никогда к этой девушке интереса. Это странное влечение было ему навязано извне, сейчас он это точно понимал. Капитан чувствовал, что все его навязчивости имели искусственную природу. Но почему тогда эта не прекратилось два месяца назад? Весь экипаж уже давно пришел в себя, все чувствовали себя нормально. Все, кроме него. Сейчас Кольский ощущал себя роботом, в программе которого знатно порылись хакеры, наворотили там дел, да так и забыли откатить настройки до заводских. Да, это влияние было не сравнить с тем, что он испытывал в те страшные дни полнейшего безумия, но, так или иначе, оно никуда не делось. Ослабело — определенно, но не пропало окончательно. Кольский по-прежнему испытывал влечение к научному сотруднику Касаткиной. И еще он точно знал, что и Павленко испытывает к Варваре Сергеевне те же чувства. Капитана бесило буквально все — и то, как Павленко смотрит на Касаткину, как говорит с ней, то, как она ему отвечает. Их совместная работа с этим проклятым репликантом, их совместные ужины и даже доклады — буквально все.
Оставалось непонятным лишь одно — какова природа увлечения Павленко Касаткиной. Была ли его увлеченность обусловлена природным фактором, а-ля «молодой мужчина влюбился в молодую женщину» (что, в целом, было нормой), или же чувства Павленко были сродни тем, что испытывал вот уже два месяца кряду сам Кольский. Именно это и сводило с ума капитана. Из-за этой ревности он относился к Павленко предвзято, хотя и допускал, что тот может быть прав насчет мифического «большого шара», тем более что о том же твердил и задержанный репликант.
— Павленко и сам не верит в то, что видел, — наконец ответил Кольский.
— Но он отстаивает свои слова с фанатизмом.
— В том то все и дело — с фанатизмом! — Кольский даже не пытался скрыть своего раздражения. — Ничего не напоминает? Он увидел этот свой огромный шар в самый страшный период нашего полета. Все мы в тот момент были не в себе, всем нам были навязаны ложные иллюзии, ложные мысли. Кто даст гарантию, что его слова не продукт его больного воображения, не галлюцинация? Никто, кроме него, не видел огромный пятидесятикилометровый звездолет. Не зафиксировали его и наши камеры слежения. Так с чего нам ему доверять?
Кольский нарочно сказал «нам», пытаясь увести собеседника от мысли о предвзятости.
— А как же репликант? — Володин словно мысли Кольского прочел.
— А что репликант? — пожал плечами капитан. Ответ на этот ожидаемый вопрос у него был заготовлен заранее. — Репликант говорит только то, на что был запрограммирован. Кто знает, что он видел и пережил на самом деле? Кто знает, кем именно он был запрограммирован? А если это те самые инопланетяне? Не исключено, что Павленко показали ту галлюцинацию они же, и именно потому показали, что эта информация уже была в голове репликанта. А поместили они ее туда, зная, что мы его спасем. Вся эта история с большим инопланетным кораблем больше похожа на дезинформацию, призванную запутать нас, сбить с верного курса, заставить ошибиться.
— Тогда я не понимаю, почему вы еще не отстранили Дмитрия Фроловича от должности, — Володин бросил эту фразу так, между делом, закидывая в рот очередную виноградину, хотя по факту это был его первый прямой выпад в сторону Павленко.
— По той же причине, по которой я не отстранил вас, Серова, Верещагина… По вашей логике, я должен усомниться во всем офицерском составе.
— Есть разница, капитан, — возразил Володин. — Мы не настаиваем на своих бредовых идеях. Да, вы правы, каждый из нас имел «удовольствие» испытать на себе это страшное психотропное оружие. Но, в отличие от Павленко, мы все пришли в норму. И вы, и я, и остальные.
— И я? — Кольский бросил на Володина хитрый взгляд. — Как вы можете говорить за меня? Откуда такая уверенность в других членах экипажа?
Володин смутился.
— Что вы имеете в виду?
Но капитан поспешил успокоить связиста.
— Нет, Евгений Павлович, не переживайте. Я не имел в виду, что по-прежнему испытываю нечто подобное, — Кольский всеми силами пытался увести Володина от мысли, что его командир все еще недееспособен, а потому решил напустить в свои слова туману. Володин, по его мнению, был тем еще
