И Дюпрейн взялся за свой автомат, проверил обойму, сменил на новую, полную, остальные патроны отдельно, насыпом, переложил в подсумок. Оставил только один. А когда поднял голову, даже удивился невольно: солдаты его, не дожидаясь приказа, занимались подготовкой оружия. Наконец-то, стали превращаться в ту команду, о которой он так мечтал. Алмаар вот только и здесь, как всегда, не слава Богу! Автомат по боку, сидит, ботинки шнурует. Далеко, видать, бежать собрался. Да Тайлер, — как варёный! Будто пришибленный, еле двигается. И глаза пустые и бледный до сих пор. Не заболел ли?…Дождался, когда все собрались, и сказал:
— Эй, Алмаар! — Янис вскинул глаза, скорее инстинктивно потянулся рукой за ав-томатом. И Дюпрейн бросил ему под ноги патрон, тот, который приберёг заранее. — Это тебе, рядовой, чтоб было, чем застрелиться в другой раз. А то вдруг меня рядом не окажется!
Кто-то из парней хохотнул, наверное, Моретти, Алмаар вынес и это унижение — всеобщее унижение и новое объявление недоверия — спокойно, на лице ни один мускул не дрогнул, лишь глаза вспыхнули и сразу погасли. Волевой парень, может сдержаться, если хочет…
— Ну, ладно, будем пробовать пробиваться через дорогу дальше, — заговорил Дю-прейн, поправляя лямки рюкзака. — У моста нам делать нечего, пойдём в сторону Флорены… И соблюдайте осторожность! О нас уже все знают. И, скорее всего, ждут, или облаву устроили…
Небо к этому времени начало светлеть, хотя до восхода солнца оставалось ещё больше двух часов. А птицы, дневные птицы, уже заметно оживились, приветство-вали начало нового дня, торопили с рассветом. Сумерки редели с каждой минутой. Начинался ещё один день. Такой же, как и вчерашний, для окружающей природы, для каждого дерева, для каждой птицы, для каждого цветка и листика. Но это был ЧЕТВЁРТЫЙ ДЕНЬ на счету тех, кто пробирался сейчас через джунгли с отчаяни-ем обречённых и с надеждой на успех. И никто из них не мог знать, чем он закон-чится, этот день, день, который только начинался…
О еде забыли все, даже Янис молчал — ни слова упрёка. Забыли и об отдыхе тоже. День этот превратился в один сплошной, непроглядный кошмар, о которого не от-делаться, как ни старайся. Где они только ни побывали!
Прошли почти двадцать километров вдоль дороги до тех пор, пока не наткнулись на сионийцев. Те установили плотный заслон, прямо через лес. Машины! Солдаты! Шум и гам! Через дорогу не перейти — её оцепили, через каждые 150 метров в пре-делах видимости стояли вездеходы с готовыми к стрельбе крупнокалиберными пулемётами. Сунься — и начнётся стрельба, как в тире! Днём и пробовать не стоит!
Они ушли в глубь леса, к самой реке, но и Чайна была перекрыта. Катера с солда-тами сновали туда-сюда, не переставая, а приборы слежения реагировали на каж-дый всплеск. Квадрат их нахождения вычислили предельно точно. И ни одного слабого места, ни одного неперекрытого участка в этом заслоне, ничего, где можно было бы предпринять попытку вырваться из окружения. Это была облава, облава по всем правилам, только что без красных флажков.
Сейчас их спасало лишь то, что они находились в постоянном движении, переме-щались по этому квадрату с места на место, отдыхая минут по 15, не больше. А над головами низко, почти касаясь макушек деревьев, кружили аэролёты. Зависали в воздухе, пытаясь уловить под собой движение, опускались ещё ниже, но лес был очень плотным и густым, листья и лианы переплелись, как единая маскировочная сетка, засечь сверху хоть что-то оказалось невозможно. Пролетая над предполагае-мым местом нахождения диверсионной группы, сионийцы включили компьютер, выдававший один и тот же текст строгим, суровым голосом:
— Ниобианские солдаты! Мы знаем, что вы тут! И вам не уйти! Мы также знаем, что вы нас слышите! Предлагаем вам сдаться, всем и с оружием! Обещаем каждому из вас неприкосновенность и положение военнопленных со всеми положенными по закону правами!.. Вы можете сдаться любому патрулю, любому сионийскому сол-дату!.. Ваша безопасность гарантируется нашим командованием!.. — текст повторял-ся слово в слово. И так весь день, пока не стемнело. Сионийцы боялись за мост че-рез Чайну, боялись за свой город, боялись самого факта присутствия противника на своей территории, в своём тылу, и поэтому организовали всё на высшем уровне, с привлечением всей необходимой техники и большого числа людей. Но при всём этом они не просто ждали, когда враг придёт и сдастся сам, они принимали меры, и постепенно кольцо начало сжиматься. Сионийцы прочёсывали каждый метр, каж-дый куст, ощупывали землю, чуть ли не руками.
О том, что возможность вырваться уменьшается с каждым часом, первым заметил Дюпрейн, когда они попытались вернуться назад, туда, где прошлой ночью пыта-лись перейти магистраль. А там уже вовсю сновали солдаты, прочёсывали лес, и следы пребывания диверсионной группы были ими найдены, несмотря на всю ста-рательность и осторожность Дюпрейна. И это подтверждение присутствия врага лишь добавило сионийцам бдительности и упорства.
Кольцо сжималось!
Весь день Джейк был как на автопилоте. Шёл следом за капитаном, бежал, когда бежали все, затаивался, если они подбирались сильно близко к сионийским солда-там, отдыхал и пил воду, когда отдыхали и пили остальные… Он делал всё это и ничего не видел перед собою, ничего не слышал или, скорее, попросту не воспри-нимал. Их дальнейшая судьба теперь его интересовала мало, по крайней мере, весь этот день с того момента, когда ему удалось "заглянуть" в мысли капитана. Он поймал не мысли, а злость, ту ненависть и все те чувства, которые испытывал Дю-прейн, тщательно представляя себе смерть опостылевшего Алмаара. Именно эта злость и позволила Джейку во всех подробностях "увидеть" картину. Увидеть смерть Алмаара именно такой, какой она представилась капитану. Странно, но вме-сто Яниса Джейк видел самого себя и видел настолько хорошо, что заныло, заболе-ло в груди, шевельнулось что-то страшное, будто это его грудь — не Алмаара! — пробивал обломок балки, будто его рёбра и лёгкие ломало и крушило невиданной силы взрывом!..
И эта боль не утихала, пульсировала, заслоняя собой даже отчаяние и чувство безысходности при виде всех их жалких попыток пробиться в "свободный" лес. Она, эта боль, жила в нём, гнездилась где-то глубоко в груди, отдаваясь с каждым ударом сердца во все уголки тела и разума. Даже за ужином, когда они поели впер-вые за весь день, он не мог отделаться от этой навязчивой невыносимой боли. Она, конечно, немного притупилась, и память уже не так часто восстанавливала перед глазами обваливающуюся шахту, огненный клубок, катящийся по темному коридо-ру и тело человека, отброшенное взрывной волной. Тело, вмятое в стену чудовищ-ным взрывом. Тело со стальной иглой в груди, словно намеренно пригвоздившей его к этой стене!..
