- Ну, это мы еще посмотрим! - взъярился Толь Толич. - Не вам распоряжаться кадрами. Да и потом, я не пойму, что здесь происходит?
Борис Захарович подышал на стекла очков и, протирая их платком, переспросил:
- Не понимаете? Присядьте на минутку. И разрешите мне, человеку беспартийному, что вы изволили не раз подчеркивать, разъяснить известный вам принцип социализма "От каждого по способности, каждому - по труду". Я высоко ценю способность руководить и считаю, что здесь мало способности, здесь нужен талант. У меня, например, такого не имеется. С лабораторией как-нибудь справлюсь, а за большее никогда не брался. В хоре петь могу, а на солиста не вытягиваю.
- Не прибедняйся, Борис Захарович, - прервал его Набатников. - Вытянешь.
- А вы, Анатолий Анатольевич, - продолжал Дерябин, - считаете себя не только солистом, но и дирижером. Труд ваш почетный, нужный, но опять-таки не чересчур обременяющий. Вы по ночам не просыпаетесь, чтобы записать ускользающую мысль, не мучаетесь годами в поисках единственного решения. Вы покинули кабинет - и до следующего утра мозг ваш возвращается к младенчеству. На вас надеялись, вам верили. И так уж получилось, что, несмотря на весьма скромные способности и не очень тяжелый труд, вы получали, вопреки принципу социализма, гораздо больше, чем заслуживали. Дачу вам предоставило государство? Предоставило. Была персональная машина, и когда ее отобрали, вы кричали, что это безобразие, что работать нельзя. Но потом успокоились и превратили дежурную машину в свою персональную для жены и домочадцев.
- Это вас не касается! - оборвал его Медоваров.
- Зато вас касается, - мягко продолжал Борис Захарович. - Мне хочется, чтобы вы поняли. Я согласен с Серафимом Михайловичем, что мы с вами уже не встретимся ни в каком институте, ни на какой другой ответственной работе, где требуется светлый ум и чистое сердце. Но очень горько сознавать, что все это не произошло раньше, что потребовалась ваша глупейшая ошибка, связанная с нарушением - международных норм гостеприимства. Тут уж ваши заступники ничего не сделают. Побоятся.
Понурив голову, Толь Толич вышел из кабинета.
- Вот человек! - вздохнул Афанасий Гаврилович. - Никогда он не поймет своей вины и будет ссылаться на несчастную случайность.
Оставшись один, Набатников все еще продолжал думать о Медоварове. В какой-то мере он жертва - растерялся и вылетел на крутом повороте.
Он не понимал, что сейчас нельзя работать по старинке - посматривать на потолок и ждать указаний, что электронно-вычислительная машина не решает таких сложных и тонких задач, как подбор сотрудников, она не умеет отделить семена от плевел в науке, она не знает, кому можно доверить это священное дело.
У нашего парода большая и гордая душа. С каждым годом она раскрывается все шире и шире. В ней находится место и для близких друзей, и для тех, кто может быть другом. Но разве это понимает Медоваров? Так глубоко в нем укоренилась мания подозрительности, таким мохом обросло его сердце, куда нет доступа простым человеческим чувствам, что он, вероятно, до сих пор считает себя правым в грязненькой истории с магнитофоном. Ошибка это или недомыслие? Ни то, ни другое...
Афанасий Гаврилович не успел еще определить, чем был вызван проступок Медоварова, как пришлось столкнуться с новой неприятностью.
Предварительно постучавшись, в кабинет вошел немолодой человек в темно-синем костюме, с забинтованной шеей.
Он предъявил удостоверение органов государственной безопасности и сел в предложенное ему кресло.
- Извините, что отрываю вас от дел. Но я на минутку, - сказал он почти шепотом и, дотронувшись до бинта, улыбнулся. - Да вы и сами понимаете, какой я разговорчивый. Простыл в дороге.
- Не хотите ли горячего кофе? - предложил Афанасий Гаврилович.
- Благодарю вас, я уже лечился, - вежливо отказался гость и сразу же приступил к делу. - Мне поручено расследовать одну маленькую неприятность. Как вам известно, первый вариант "Униона" довольно широко использовался для исследования атмосферы. Работа эта не была секретной, однако в печати о ней не упоминалось.
- Насколько я знаю, ни в газетах, ни в журналах даже фотографий не было. Но это вполне естественно. "Унион" предполагалось модернизировать.
- К сожалению, после модернизации лишь отдельные элементы конструкции стали секретными. И ничего нет странного, что в редакции одного из научно-популярных журналов оказались эти фотографии.
Следователь выложил их на стол. Это были снимки иллюминаторов "Униона".
Набатников бегло взглянул на них.
- Ничего интересного. Не знаю, зачем они понадобились редакции? Впрочем, есть среди нашего брата один рекламист. Наверное, это окошки из "космической брони"? А кто снимал?
- Помощник фотолаборанта Семенюк.
- Аскольдик? - воскликнул Афанасий Гаврилович. - Имел честь недавно познакомиться.
- Он балуется кинокамерой, снимает девиц на пляже, и вдруг почему-то на пленке оказались вот эти кадры, - следователь положил руку на фотографии. Пока вам многое неясно, и я прилетел посоветоваться с вами. Как вы думаете, кого-нибудь, кроме вашего "рекламиста", могут заинтересовать эти снимки?
- Вряд ли. Но о чем речь? Редакция их не опубликовала...
- С вами я могу говорить откровенно, - перебил его следователь. - Мне нужен не только ваш совет, а я обязан предупредить, что копии снимков попали в чужие руки. Есть ли тут основания для опасений? Мне трудно судить, я не специалист в технике, но не считаете ли вы, что следует воздержаться от полета до внесения некоторой ясности в эти дела? - и он снова положил крепкую руку на фотографии.
Афанасий Гаврилович не мог не верить его открытому лицу, опыту, убежденности, всему, что было лучшего в этом человеке, но согласиться с ним не мог.
- Вы лучше меня знаете, что в чужие руки могут попасть и не такие снимки, - сказал Афанасий Гаврилович. - А что толку? Поймите меня, дорогой друг, я не вижу ни малейшей связи между предстоящим полетом "Униона" и случайными фотографиями, которые вряд ли будут попользованы. Возможно, я ошибаюсь, но переубедите меня...
- Я рад, что этого сейчас не потребуется. Ваши доводы более состоятельны, чем мои. Но разрешите несколько позже вернуться к этому вопросу.
Набатников проводил гостя и, вспомнив Медоварова, вздохнул. Какие же все-таки разные слова "подозрительность" и "подозрение". Сегодня он встретился и с тем и с другим. Не слишком ли этого много для профессора, которому положено заниматься высокой наукой - космическими: лучами и прочим. Но что поделаешь? Такова жизнь.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Об одной важной телеграмме, о случайности и
необходимости, об успешном эксперименте профессора
