я.
– Передайте им, я сражаюсь как безумный, – сказал я. Я и впрямь чувствовал себя примерно так.
Он улыбнулся, ободряюще похлопал меня по плечу и снова вышел. Я повернулся посмотреть, что происходит в камере, и тут-то и разразился кромешный ад.
Словно кто-то скомандовал «Закатывай!», и за дело взялись Братья Маркс. Со всех сторон клетки отворились двери, и из них вывалились человечки с блокнотами. Двери хлопали. Словно ниоткуда возникли охранники. Арестанты бросились к решеткам поговорить с человечками. Шум усилился раз этак в миллион. Это был натуральный бедлам. Меня схватили за шиворот и в буквальном смысле слова оторвали от решетки, чтобы жилистый перестарок смог поговорить со своим держателем блокнота, одним из общественных защитников, которых оторвали от их дел в отвратительно ранний утренний час, ради попытки защищать отбросы с нью-йоркских улиц – без вознаграждения, без удовлетворения и – как мне предстояло еще узнать – по большей части безрезультатно.
Некоторые из них вели адвокатскую практику, но по «просьбе» уголовного суда часть времени посвящали защите тех, кто не мог позволить себе платного адвоката. Часть постоянно работала на благотворительных началах. Часть просто была филантропами. Большинство их работало слишком много, но до ужаса бездарно.
Они шныряли туда-сюда между нашей клеткой и залом суда, напоминая мячики для настольного тенниса в струе вентилятора – такие показывают по ТВ, объясняя, как работает кондиционер. Большинство их облысели или начинали лысеть, и вид этих «мячиков», летающих рикошетом от «клиентов» в зал суда и обратно, показался бы презабавным, когда бы от их ритуальных перемещений не зависела судьба стольких людей.
Я уселся на опустевшую скамью и попытался читать, поскольку не понимал, что происходит, и тем более не знал, назначен ли один из этих Кларенсов Дэрроу защищать меня. Шум стоял совершенно оглушительный, а из фраз, которые я смог разобрать, чаще всего повторялась одна, произносимая с нотками безумного отчаяния: «Вы должны вытащить меня отсюда!»
Я пытался не обращать внимания на шум, но это оказалось невозможным. Заключенные вели себя как звери, дерущиеся за кусок мяса. Они тянули руки сквозь решетку, они хватали адвокатов за рукава и воротники, а те бедолаги стряхивали их с себя кто словом, кто шлепком, не испытывая к подзащитным ничего кроме откровенного презрения. И эти люди, подумал я, будут защищать нас перед судом?
И ведь им хотелось находиться здесь, тратя время на несчастных ублюдков, не имея с этого ни цента прибыли, не больше, чем по нашу сторону прутьев. Мы все здесь обречены, только и мог думать я. Возможно, это смахивало на мелодраму, но подумайте сами: так, как Система функционирует сегодня, когда столичные суды настолько перегружены делами, что судебным искам приходится ждать рассмотрения год, а то и два, когда серьезные преступления и мелкие правонарушения накладываются в календаре друг на друга, когда судьи перерабатывают и подвергаются нападениям, когда бедность и дефицит кадров заставляют ставить доллар превыше закона… можно ли вообще рассчитывать на благоприятный исход без платного адвоката?
Подумайте сами: вот вы стоите перед судьей, который за последние три часа разобрал с полсотни дел, который весь вспотел под своей мантией, которого бесят ноющие голоса тех, кто стоит перед ним; вы незнакомы с правилами игры, а может, вы не слишком бойки на язык, вы не знаете, что сказать, а если и знаете, судья не хочет этого слышать. Если вы попали сюда, вы, должно быть, совершили то, в чем вас обвиняют.
Поэтому вам присылают общественного защитника, который совершенно неспособен помочь вам, но на которого вам придется положиться. Которому за несколько минут нужно выложить перед магистратом шестьдесят, семьдесят или восемьдесят разных дел. Он не знаком с вами, он не имеет ни малейшего представления о том, виновны вы или нет, да ему и все равно. Это его обязанность; ему велено сделать для вас все, что в его силах, поэтому он прислоняется к решетке, выслушивает обрывок информации и бегом бросается в зал суда замолвить слово за бедолагу, стоявшего в очереди перед вами. Потом он бежит обратно к вам, абсолютно забыв, о чем вы с ним говорили, заставляет вас рассказать все с самого начала и прерывает вас на полуслове словами: «Ладно, ладно, все это вы мне уже рассказывали… что мне необходимо знать – так это какое у вас алиби». Он не помнит, что вы рассказали ему раньше, ему плевать на то, что вы говорите теперь; все, что ему нужно – это несколько произвольных слов, выстроенных в подобие логического порядка, чтобы предпринять вялую попытку произвести впечатление на судью. Имитация бурной деятельности.
– Эллисон?
Я сидел, размышляя над бедственным положением всех этих несчастных, безмозглых ублюдков, у которых в зале суда не будет ни малейшего шанса на удачу, которым не светит ничего, кроме обвинения и заключения в Катакомбах до тех пор, пока за них не внесут залог, или пока суд не отправит их в тюрьму. Мне хотелось кричать всем этим уродам с блокнотами: «Вы все лузеры, все до одного! Вы и в законах-то толком не разбираетесь, но вам плевать на то, что случится с этими людьми! Вас вообще нельзя было допускать до адвокатской практики! Этим людям нужна помощь, а не шуты вроде вас!»
– Эллисон? Есть здесь Эллисон?
Как страшно знать, что тебе противостоит Система, Машина, Зверь, от которой тебя не отделяет ничего кроме карандаша. Как страшно знать, что всеобщее безразличие, цинизм и скука представителей закона готовы раздавить тебя, сгноить тебя, поставить в ложное положение, тогда как глупо ждать помощи от этих старых неучей или от этих вежливых, наивных юнцов, которые здесь лишь для того, чтобы попрактиковаться на вас. Это все равно что ученики парикмахера – если тебя порежут ножницами или вообще отхватят ими половину уха, что ж, бывает. Кто вы для них? Так, еще одно лицо. Еще один парень со щетиной после ночи, проведенной в отделении на Чарльз-стрит. Всем все равно.
– Эй! Эллисон! Эллисон Харлан, Харлан Эллисон! Есть здесь кто-нибудь по имени Харлан, или Эллисон, или что-то вроде этого?
До меня вдруг дошло, что высокий мужчина симпатичной наружности в спортивной куртке от «Брукс бразерс» и темных брюках, стоящий у клетки, почти не обращая внимание на тянущиеся к нему руки, зовет именно меня.
– Я Эллисон! Эй, это я! – завопил я, вскакивая.
– Идите сюда. Ну же, живо, валяйте. У меня еще куча дел на рассмотрении, не задерживайте ме…
Он даже не успел договорить, как именно я его задерживаю, потому что из двери, ведущей в зал суда,
