бледность. Белая, вся в прожилках синих вен и в багровых пролежнях бледность, проступающая сквозь загар. Белая как рыбье брюхо оболочка под бурой скорлупой. Больные старики, падшие старики, опустившиеся, изголодавшиеся и перепуганные старики, от которых отвернулась удача, отвернулось время, отвернулась жизнь. Попавшие, наконец, под землю – в Катакомбы.
Запах перегара буквально шибал в нос. Но я не мог пошевелиться, и не шевелился, позволив им глазеть на меня своими мертвыми глазами, в которых давным-давно потухла жизнь.
Теперь мне это кажется странным, но, похоже, самые искренние эмоции в жизни я испытывал, глядя на этих несчастных алкашей. Мне хотелось сказать им – хоть чего-нибудь! Мне хотелось сказать, что они могут забрать часть моей жизни, если это поможет им покончить с этой убогостью. Все, что угодно, только бы покончить с этой безнадежностью. Они смотрели на меня без всякого любопытства и видели перед собой юнца, перед которым открыт целый мир, только этот мир был для них чужим.
Они пропали слишком давно.
И все самые благие намерения совестливых доброжелателей не смогли бы им помочь. Этим надо было заняться много лет назад.
Стоящий рядом вертухай бросил на пол недокуренную сигарету, и к бычку ринулись сразу четверо арестантов. У того, кому он достался, руки тряслись так сильно, что он обжег губы, сунув в них бычок горящим концом.
Немытые волосы. Небритые лица. Толчки и рывки, вонь и шарканье ног. От них пахло смертью. Но не отчаянием. Эти люди давно уже забыли, что такое отчаяние.
Глядя на них, чувствуя, как все человеческое во мне куда-то исчезает, замещаясь такой же пустотой, как у этих людей, я как никогда ощущал себя пленником Системы.
Ибо вот расплата за то, что ты оступился в Великолепной Системе. Вот топор, который, наконец, опустился. И вот наглядное свидетельство того, что будет с падшими, которых признали виновными.
Ожидание. Ничегонеделание. С руками за спиной, чтобы не видеть чернил на пальцах. (Тут до меня, наконец, дошло, почему в клетке я то и дело просовывал руки сквозь решетку. И почему все делали так. Для того, чтобы хотя бы часть меня оставалась на свободе.) Ощущение того, что я больше не человек. Полная утрата всего человеческого. И боль от осознания того, что моя жизнь целиком и полностью зависит от кого-то другого, от его прихотей и настроения.
И я не мог крикнуть: «Остановите игру! Я не хочу больше играть!»
Их игра, их правила.
– Ладно, Эллисон, пошли.
Я смотрел на стариков, и где-то в глубине души, видит бог, я оплакивал их. Они были мной, я был ими, мы все были братья, и они попали сюда навсегда.
– Пошли, Писатель, за тебя залог внесли.
Тули оторвал меня от скамьи, расписался в книге у капитана и погнал меня наверх, на волю.
Я был свободен.
Но я не осознавал этого, пока не оказался в вестибюле. Потому что последнее, что я видел, и что до сих пор стояло у меня перед глазами, не шло у меня из головы, и я не смогу этого забыть никогда.
Старики.
На их месте мог оказаться кто угодно. Мог оказаться и я, если бы устал от жизни, если бы позволил Системе и Жизни во всем своем механическом современном величии втоптать меня в землю.
Старые и молодые, педики и алкоголики, торчки и несчастный сукин сын, жизнь которого каким-то образом пошла наперекосяк в том возрасте, когда ему полагалось бы познать первую женщину, и который кончил тем, что угробил девочку молотком. Перепуганный подросток и мордоворот Тули. Все они остались там, внизу – все лишенные души создания в ожидании того, что их увидят.
Там – в Аду, в Чистилище, в Катакомбах.
Ну да, меня выпустили. Я был свободен. Но кто оплачет стариков?
«Наша маленькая мисс»
Католическая церковь, полагаю я, зарекомендовала себя в первую очередь тем, что обессмертила директиву: «Дайте мне ваших детей в возрасте до шести лет – и они останутся моими навечно». Это достаточно впечатляет – с учетом того, сколько детей растут сейчас под кровом Святой Троицы. Но это совершеннейшая ерунда в сравнении с тем, как американское общество унижает женскую часть населения, объявляя: «Дайте мне ваших дочерей в возрасте, не слишком большом, чтобы они могли участвовать в конкурсе-варьете “Наша маленькая мисс” – и они навсегда будут обречены стать шлюхами, или потребителями, или тем и другим сразу».
Как случилось, что я узнал то, о чем мы будем говорить на этой неделе? Это небольшое приключение, но я, раз уж на то пошло, расскажу вам о нем. Все это случилось неделю назад, 19 августа. Часов в восемь. Я совсем, было, собрался выйти из дома на медицинский осмотр, когда зазвонил телефон, и незнакомый мужской голос сообщил: «Вы меня не знаете, дружище, но это очень важно: включите одиннадцатый канал, прямо сейчас. Вы не поверите, но там, на канале, сейчас такое творится!» Я спросил, что именно, но тип на другом конце провода только повторил: «Включите его, хотя бы на секундочку. Если и есть тема для статьи, то вот она!»
В общем, я поблагодарил его, а он повесил трубку, и – из чистого любопытства – я включил телек, и там, уже где-то на последней трети, шло нечто под названием: ВСЕМИРНЫЙ КОНКУРС-ВАРЬЕТЕ «НАША МАЛЕНЬКАЯ МИСС». Я смог посмотреть только пять минут, а потом мне пришлось уходить, но то, что я успел увидеть, настолько заинтриговало и ужаснуло меня, что когда на следующее утро мне позвонила Мери Рейнхольц – сообщить, что выпуск «Фри Пресс» на этой неделе будет посвящен движению за права женщин, и готовить его будут одни леди – и спросила, как бы невзначай, не найдется ли у меня статьи на эту тематику, я смог ответить ей: «Дорогуша, я так и так собирался написать эту статью. Вот как раз на этой неделе нарыл кой-чего интересного!» (это чтобы вы не думали, что я занимаюсь сводничеством.)
И я позвонил на телестудию и спросил, могу ли просмотреть у них запись этого самого конкурса, шедшего в прямом эфире, и они сказали, что пожалуйста, и в результате в следующий же понедельник я отправился к ним и полтора часа смотрел на цветном экране то, что переслала к нам в Лос-Анджелес из Далласа «Юниверсал бродкастинг компани» (что в Батон-Руж, штат Луизиана). Девяносто минут безжалостно-чудовищного вкуса, мелкого надувательства и смертельной деградации невинных детей. Девяносто полных моего зубовного скрежета и моих желудочных конвульсий минут отвращения при виде того, как компания грязных пожилых типов и их подручных сбивали с толку и развращали дюжину
