добрее. На нём тёмная одежда, чёрная касторовая шляпа и очки в роговой оправе. Через плечи перекинут какой-то платок, длинная белая борода спускается до середины груди. Он посмотрел на Ричи:
— Заходите. Пришло время. Вы принесли катубу? [108]
— У меня есть, равви, — сказал тощий, повернулся к Ричи и продолжил: — Я писарь. По закону полагается приходить сюда со своими принадлежностями и пергаментом. Но кто в наше время чтит закон? Так что у меня для вас подарок — моё перо и пергамент. Не будете ли вы столь любезны одолжить мне их, чтобы я мог составить документ?
— Да, конечно, — ответил Ричи, не понимая, что происходит.
— Вы не еврей, не так ли, господин Каслмен?
— Нет, не еврей, — ответил Ричи.
Раввин даже не одарил его взглядом, но Ричи почувствовал, что это нехорошо с его стороны — не быть евреем. Он сдержал в себе желание тут же за это извиниться.
— Начнём церемонию, — сказал раввин. Он прокашлялся. — Дошло до меня, что желаете расстаться с господином Моисеем Греличем, с которым вы делите один разум. Если это так, пожалуйста, подтвердите это.
— Подтверждаю, — сказал Ричи. — Я желаю отделиться от Моисея Грелича.
Раввин поднял со стола книжицу, раскрыл её и показал Ричи, что тому следует повторять за ним.
— Моисей Грелич продал мне своё тело в мою полную собственность. Медицинская процедура была совершена, но я не получил освобождённое тело. Когда я получил тело, Грелич всё ещё оставался в нём. Несмотря на нарушение соглашения, я позволил ему оставаться в теле, пока он не определится со своей дальнейшей судьбой. Теперь наступило время тело освободить.
Когда Ричи закончил повторять слова раввина, он услышал сухой скрип пера по пергаменту.
— Посему, — продолжил раввин, — я, раввин Шмуэль Шапковский, наделённый властью вершить правосудие по законам этой страны и по религиозным законам, требую, чтобы вы, Моисей Грелич, сказали, что вы здесь.
— Я здесь, равви, — сказал Грелич. — Но вы знаете, я никогда не был верующим. Я даже в Бога не верю.
— Вас сдерживает не Бог, а традиции.
— Принимаю это, равви. Ведь я здесь.
— По моему приказу вы освободите тело, которое по вашему желанию и осознанным действиям больше не принадлежит вам.
— У меня было чудовищное настроение, когда я решился на это, — сказал Грелич. — Жизнь казалась бессмысленной. Но и полужизнь не рай.
— Сейчас я поставлю подпись под этим документом, — продолжал раввин Шапковский. — Когда последняя черта моего имени будет дописана, вы исчезнете, Моисей Грелич, и отправитесь туда, куда отправитесь.
Писарь вручил раввину перо и придвинул к нему пергамент. Раввин очень медленно стал выводить своё имя.
А Ричи окунулся в свои мысли. Он вспомнил, что ещё не успел порасспросить Грелича о Ницше и Камю и о важных вещах, о которых заходил разговор. Он вспомнил гроссмейстера Бобула и официанта-переводчика-агента Лейбера. Ричи понимал, что без Грелича он никогда не пойдёт в заведение Ратштейна. Он решит, что этот агент бесперспективен — да и как опустившийся румынский официант в еврейском ресторане сможет сделать для него что-нибудь на американском рынке? Ещё он никогда не увидит Соломона. А если увидит — что сможет ему сказать? А Ричи хотел бы попросить Соломона поведать о своей жизни. Хотя Соломон вряд ли захочет даже рассказать Ричи про старые добрые времена в Аддис-Абебе и про то, как чернокожие стали иудеями. Ведь Ричи будет повинен в смерти его друга.
Греличу, конечно, некого винить, кроме себя. Он сам приговорил себя к смерти. Но по-дружески ли это — позволить умереть своему другу и даже способствовать его уходу, особенно когда суицид отступил и больше не манит? Расценивать ли это как акт милосердия и закончить то, что Грелич сам же и начал (пусть даже в нездравом уме)? Вряд ли.
Ричи подумал о своей небольшой и неблизкой семье. Мать умерла. Отец отошёл в мир иной в дорогом доме престарелых в Аризоне. Младшая сестра изучает библиотечное дело в Вассар-колледже. Они давно не виделись, даже не переписываются.
Та новая семья, которая возникла вокруг Грелича и приняла к себе Ричи, сулила новые интересные переживания. Ему придётся забыть о них, как только он избавится от Грелича.
Неожиданно Ричи возжелал отмены церемонии, отмены казни. В его голове достаточно места для двоих — для него и для Грелича.
Раввин закончил свою подпись и воззрился на Ричи. Его брови вздёрнулись.
— Ну? — спросил он.
Раввин сделал жест, пламя свечи задрожало и погасло.
Ричи сел на кровати. Ух ты! Неужели! Посмотрел по сторонам, потрогал лицо. Новое, но такое знакомое лицо Моисея Грелича.
— Грелич, ты здесь? — спросил он.
Тишина.
— Грелич! Подъём! Не дури! Давай поговорим!
Нет ответа.
— Ох, Грелич, — сказал Ричи, почувствовав, как его сердце разрывается. — Где ты? Скажи, что ты ещё здесь.
— Ну и? Здесь я, где мне ещё быть? — послышался знакомый голос в голове.
— Боже, как ты меня напугал. Ещё этот дурацкий сон. Мне снилось, что нас разводит раввин.
— Не понял. Мы что, муж и жена, что раввину нужно нас разводить?
— Нет, но очень близко. Сосед по комнате. Сосед по мозгам. В определённом смысле много ближе, чем муж и жена.
— Где ты подхватил эту болезнь? Я имею в виду болтливость?
— Это не пустой трёп! Мне надо, чтобы ты был здесь. Я хочу позвонить Соломону и Эсфири и опять встретиться с ними вечером у Ратштейна.
— Уже договорились. Снова хочешь потолковать со своим румынским агентом? У тебя нет мозгов, Ричи.
— Если мне покажется, что он обстряпывает свои тёмные делишки, то никогда не попрошу его представлять мои интересы. Но, может быть, он честный шлемель? Посмотрим.
— У меня есть сюжет для
