И застыл, похолодев. Уставился взглядом в шкатулку.
Так и продолжал держать тяжелую шкатулку в руке, но что-то с шкатулкой происходило: такая тяжелая, плотная, она на глазах странно стекленела, становилась прозрачной, при этом никак не выдавая своего содержания.
Марк потрясенно охнул. Теперь его, смиренного бедняка, наверное, беды ждут! Нестерпимые, ужасные. Это, видно, Господь пытал его, подбрасывая шкатулку. А может, ее сам бес подбросил. Воровато оглядываясь, мелко крестясь, Марк Шебутнов бросился к дому.
15 июля 1993 года
Сто лет прошло, хочу проснуться.
В послании спящей красавицы что-то было.
Проснуться, вдохнуть чистый смолистый воздух, услышать ровный шум моря.
Но сто лет Шурика еще не прошли. Не наступил еще момент для пробуждения спящей красавицы. В голубом небе ни облачка, а солнечные лучи, прорываясь сквозь узкие щели рассохшегося сеновала, аккуратно резали воздух, раззолачивали невесомую пыль. В последний раз сено загружали сюда, наверное, еще во времена бондаря, о котором рассказывал сосед Ивана Лигуши. Валялись по углам сеновала связки тряпья, растерзанные временем книги. Остро пахло пылью, прелыми вениками, над южной окраиной города погромыхивала сухая гроза… В общем, Шурик устроился почти удобно: под ним шуршал, потрескивал, как сухой порох, выцветший, мумифицировавшийся от времени чекистский кожан.
Прильнув к щели, не спускал глаз с запущенного двора.
Все во дворе Ивана Лигуши дико и густо заросло крапивой и лебедой.
О существовании собачьей будки можно было лишь догадываться – по ржавой провисшей проволоке, с которой тоскливо свисал обрывок железной цепи. Не пересекали густую лебеду тропки, не сидели на заборе ленивые коты. Даже суетливые воробьи осаждали лишь ту часть березы, которая нависала над улицей, – почему-то во двор Лигуши ни один воробей не залетал.
Дешевле, чем у нас, только в раю, но у нас выбор круче.
Пыль. Духота.
Предгрозовое тяжкое небо.
И все тот же зов вдалеке: «Барон… Барон…»
Ничто не исчезает, ничто не возникает из ничего, сумеречно решил Шурик.
Просто одно медленно, но неуклонно перетекает в другое. Всегда и везде. Отцы дерут ремнями тупых тинейджеров, тинейджеры, подрастая, дерут ремнями своих тупых деток. Не попади я в армию, сдружился бы с Костей-Пузой…
Ладно, это все лирика. Думать надо про бывшего бульдозериста.
Официант из кафе, возвращая Шурику бумажник, фыркнул неприязненно: «Лигуша навел?» Будто ждал какой промашки. А Роальд, позвонив, указал: «Обрати внимание на сеновал во дворе Лигуши. Конечно, его уже проверяли, но не мешает еще взглянуть. Там хрень разная. Устроишь засаду».
«И сколько мне там лежать?»
«Сколько понадобится. Не забыл? Пятнадцатое…»
Нашедших шестого июля сего года черный чемоданчик-дипломат из тисненой кожи в районе остановки Ягодная, просим в него не заглядывать. Лучше позвонить по указанному телефону, чем потом всю жизнь прятаться в Бишкеке или в какой другой Уганде.
Лигуша появился на крылечке часов в семь ноль семь утра.
Плечистый, рыхлый, с голым животом, туго обтянутым резинкой просторных треников, не разомлюй, а человек-гора босиком вышел на крылечко. В правой руке бутылка. Присев на верхнюю ступеньку, хлебнул из горлышка сразу до дна и запустил бутылку в заросли лебеды. Наверное, там уже не одна валялась.
Поднялся. Долго думал. Потом выбрал из поленницы несколько полешков.
Потом хлопнула входная дверь, а минут через пять потянуло смолистым дымом.
Это понравилось Шурику. Не каждый летом топит печь, все стараются экономить. А вот Иван Лигуша на дровах нисколько не экономил. Правда, помои выплеснул прямо под сеновал.
Всем, кто осмелится вынуть из Мавзолея и перезахоронить Гения Революции: расстреляю!
Даже адрес указан: Станица Ленинская, улица Ленина, 37.
Наверное, крепкий мужик писал, подумал Шурик. С хорошей памятью. Ноги кривые, туго обтянуты кавалерийскими сапогами. Конечно, шаровары с алыми лампасами, гимнастерка, буденовские усы. Трехлинейка на стене. Вдарит из винта, – и нет покушающихся на Гения Революции.
Шурик вздохнул. Дело в гормонах.
Когда гормоны играют, руки тянутся к оружию.
Осторожно свернув крышку термоса, налил в крышку кофе.
Сейчас бы в траву, в зеленую. На тихий бережок. Упасть, раскинуть руки, молча дышать озоном. Потом пивка банку. Пиво – друг. Пиво – настоящий друг. Оно не выскочит из-за угла, не замахнется на тебя топором. Оно не пальнет в тебя из обреза, не приревнует к случайной женщине. Оно даже не отделает тебя до смерти хрустальным рогом.
Конечно, наши цены выше разумных, но все же ниже, чем рыночные.
В широкую щель Шурик внимательно изучал домик Ивана Лигуши.
В Т. таких домиков тысячи. Правда, не в каждом висят под потолком белые осиные гнезда. Шурика аж передернуло. Почему у бывшего бульдозериста обжита только кухня? Может ли нормальный человек всю жизнь провести на кухне?
Куплю все!
Около десяти утра в калитку постучала пожилая женщина.
Хитрым электрическим звонком Ивана Лигуши, с затаенной обидой отметил Шурик, в Т., кажется, никто не пользовался. «Иван, – скорбно сказала вставшему на скамеечку Лигуше (видимо, все свои переговоры бывший бульдозерист вел через забор). – Вот как загрузила сумку с продуктами, так и оставила в магазине. Ты понимаешь? Такая я стала. Заговорилась с Дуськой Лесновой и ушла. А у меня детишки да пенсия. А в сумке – все продукты, еще и бутылочку вермута взяла – на праздники. Что делать, Иван? Ведь унесли».
«А чего ты ждала?» – скушно спросил Лигуша.
Вчерашняя чванливость прорывалась в нем только в жестах.
Он и сейчас зевал, глядя на женщину, лениво чесался, но не из чванства, от скуки скорее. Скреб ногтями голый живот, потом внимательно рассматривал ногти. «Ты не будь дурой, – наконец сказал. – Иди прямо к Плетневу. Прямо сейчас иди. Ну, сторож который в гараже рядом с магазином. Бутылочку он, небось, прикончил, но продукты вернет».
«Ой, Иван! Ой, хороший! Я тебе яичек при случае принесу».
Совсем разочаровался в людях Лигуша, покачал головой Шурик.
Не по сердцу люди бывшему бульдозеристу. Скучно ему. «Барон… Барон…» Достали его с этим Бароном. Наморщив рыхлый и низкий лоб, Лигуша вернулся на крыльцо, пробормотал что-то неясное, а над забором вдруг возникла патлатая голова. Как бы в некоем изумлении голова эта со слипающимися от пьянства глазами выкрикнула: «Иван! Смотри, как я жизнь пропил!»
