Зачем-то нам было нужно, чтобы один из нас был непременно прав, а другой нет. И если я говорил: "Бердяев",- Крис с пренебрежением отмахивалась: "Да ну его!" Я, зная, что она его даже не читала, лез на стенку, Крис отвечала тем же, и поехало. Она обзывала меня конформистом, я её - истеричкой.
Заканчивалось обычно тем, что мы мирились. До следующей ссоры.
"Не мир я пришёл нести, но войну".
Может показаться странным, что при всей своей агрессивной непримиримости Крис часто цитировала Евангелие. В её глазах Христос был первым в истории анархистом.
"Настанет время, когда никакая власть не будет нужна",- воистину выпад против государственной машины.
"Именно за это его и распяли",- уверяла Крис.
Я боялся, что однажды она отравит меня, причём не по злости,- она очень быстро отходит,- а просто из любопытства. Когда она подавала мне стакан, меня каждый раз подмывало заставить её поменять его и посмотреть, как она отреагирует.
"Какая глупость",- говорил я себе.- "Ребячество".
И улыбался ей.
Лицемерие общественной морали, мировая тирания зла... Всеобщее рабство... те, кого оно сделало глухими и слепыми, не в праве вершить суд над зрячими. Мёртвые не могут судить живых. Но мораль делает нас слабыми, отдавая под власть тех, кто ею пренебрегает.
Всё это верно. Но чего мы добились с тобой, Крис, всеми нашими разговорами, дурацкими выходками, лозунгами и призывами, спорами, криком? Мы никогда ни на йоту не приблизились бы к тому, что я делаю теперь с такой лёгкостью. Есть люди, для которых наше с тобой открытие не секрет, и я теперь среди них. На мне дорогой костюм, и я каждый раз выбираю, какой мне надеть галстук, я взвешиваю свои слова и контролирую свои поступки, и каждый мой шаг делает меня сильнее. По твоим понятиям, у меня куча денег, а ведь я ещё даже не начал по-настоящему зарабатывать. Если бы ты увидела меня теперь, ты сказала бы, что я обуржуазился, верно? Но ты ничего не знаешь о том, что я делаю, а я делаю то, о чём мы с тобой не могли даже мечтать.
Поверь, это так. И прощай.
Мы были трудными детьми.
Я один мог сделать это наилучшим образом. Завтра на моём месте мог оказаться кто-то другой, но это потребовалось сделать сегодня, и мне дали карт-бланш. И вовсе не потому что меня держали за гения, как об этом думала Леди, а просто потому, что так сложились обстоятельства - судьба.
Как это можно объяснить? Объяснить можно всё.
Вот только с чего начинать? С битвы при Ватерлоо?
С падения Рима? С постройки первого зиккурата в Шумере, с чего?
Это произошло - я родился.
И я сделал свой выбор.
Судьба. Мир. История. Какие ветхие тоги...
Я помню лицо и очки, запотевшие от тепла и забрызганные мелкими, косыми штрихами дождя,- на улице моросило,- и горела бумага, я передал конверт, в нём были листы текста и документы, зыбь дрожащих ветвей, слуховая трубка телефона, женское лицо, размытое, бледное, и красные, как от лука, глаза,- мокрая с улицы.
- Это убьёт его. Я знаю, вам поручили это, но вы не должны этого делать.
- Вам не следовало знать об этом, мадам, но раз уж вы знаете, вам следовало придти сюда с пистолетом и пристрелить меня.
Я не слышал в себе никакой жалости, мне хотелось смеяться. Я сам не мог объяснить себе, что я нашёл во всём этом смешного, и было неловко от того, что мне хотелось смеяться, а я сдерживал себя, дабы соблюсти приличия.
И я спросил Леди, почему это так странно?
- Тебе не следовала впускать её,- сказала мне Леди.- Отчаявшаяся женщина не контролирует себя.
"Мой муж..."- всхлипнула женщина, пропитанная сыростью улицы, и кусала губы, а я был один в пустой комнате, и передо мной лежал включенный диктофон, и я говорил, представляя, что отвечаю ей: "Всякое лицемерие отвратительно. Всякая жалость есть проекция единственной жалости, которую человек способен испытывать искренне - жалости к самому себе. Избавься от жалости к себе, и ты избавишься от жалости к людям".
Я протянул сигарету к пепельнице, но столбик праха сорвался и упал на решётку микрофона, и я нажал на клавишу, а Леди сказала: "Она приходила сюда? Тебе не следовало впускать её".
А потом я сказал: "Он застрелился".
- Видишь, как мало весила его жизнь,- сказала Леди.
Я сказал: "На завтра обещали снег".
- Наконец-то,- вздохнула Леди.
8
Я стоял у ограды парка. Я чувствовал, что промерзаю насквозь, но мне даже нравилось мёрзнуть, и не хотелось уходить.
Он появился из-за серой глыбы умершего фонтана и шёл, направляясь ко мне, через пустынную площадь. На нём была чёрная мантия.
Приблизившись, он остановился. Я поклонился ему, и он ответил мне поклоном.
Мы стали разговаривать.
И он сказал мне: "Нет ничего, что было бы хорошо само по себе, и нет ничего, что было
бы само по себе плохо".
А я сказал: "Однажды я пытался представить, каким будет мир, когда в нём не станет
меня. Я спрятался за колонной и, оглядевшись по сторонам, подумал: "Вот
я исчез, а всё осталось таким же - галерея, мрамор, голубые огни, ночь". Всё было так же совершенно".
И он сказал: "Нельзя представить мир без себя, потому что тогда он лишится смысла, а
разум противится абсурду. Так нет цвета, когда нет зрения, есть лишь
бессмысленность электромагнитных колебаний различной частоты".
Я сказал: "Так значит, не существует правил, единых для всех?"
И он сказал: "Попробуй найти их своим разумом".
Я сказал: "Это ни к чему не приведёт. Многие пытались, но тщетно, они не могли
убедить даже самих себя".
И он сказал: "Потому что у них было мало силы".
А я сказал: "Это всё равно, как если бы они их придумали, вместо того чтобы искать и найти".
И он сказал: "Иногда это одно и то же. Нет ничего вне воли, ты сам определяешь быть
одним делам добрыми, а другим - злыми. Так мать за один и тот же
поступок может выбранить ребёнка, а может приласкать, в зависимости от
настроения. Ты всегда презирал лицемерие, скажешь ли ты, что я не прав?"
И я сказал: "Каждый хотел бы, чтобы добродетельны были остальные, но для себя
предпочёл бы большую свободу".
И он сказал: "Постольку, поскольку всякий человек отделяет себя от мира, ему не
подвластного. Тот, кто властвует в мире, творит закон, основа которого
сила. Ты можешь склониться перед тем, кто сильнее тебя, или возвыситься
над ним, и тогда он скажет: "Это благо, а это грех",- исполняя твою волю".
Я сказал: "Как я могу сказать о своём желании: "Оно моё",- когда не знаю, исполняю ли
я свою волю, или служу чужой, ведь когда раб послушен воле своего
господина, желание властвовать в нём заменяется желанием служить, и он
не чувствует себя несчастным, и даже рабом. Так кто же я, раб или господин?"
