Веронику пересилило здравый смысл. Я хотел запечатлеть в памяти ее четкий образ, чтобы пронести его сквозь врата смерти. Но ее образ, подсмотренный сквозь узкую щелочку между дверью и косяком, оказался слит с образом Марселино. И вот эту картину мне предстояло нести…
Они целовались. Сидели на ящиках и целовались, как последние сволочи.
Я бесшумно отступил. Закрыл глаза и убедился: эта омерзительная картина запечатлелась на сетчатке навсегда. В воображении она даже ярче, чем в реальности.
«Навсегда», в пересчете на личное время Николаса Ривероса, – это что-то около десяти минут. Дольше задерживаться я не собирался.
– Вот, – сунул я письмо Джеронимо под нос.
– Спасибо, не хочу, – отозвался тот, не отрывая глаз от монитора. – Но я ценю твою заботу.
– Передай Веронике, когда я погибну, но не раньше.
– У нее что-то с кишечником? – бормотал Джеронимо, уже отключившись от реальности. Он лихорадочно барабанил по клавишам. – Как такое могло случиться? Я не давал ей пурген. Спроси меня, Николас, давал ли я пурген? Нет, не давал, он у меня по плану сразу после того, как закончатся критические дни. Зачем мешать всё в одну кучу? Я последователен…
– Джеронимо! – гаркнул я ему в ухо.
Тот подскочил на месте и посмотрел на меня широко распахнутыми глазами.
– Зачем орешь?!
– Это – письмо! – потряс я у него перед носом рулончиком. – Как только я погибну – отдай Веронике. Не раньше! Сколько там у тебя задержка?
Джеронимо машинально схватил письмо, перевел взгляд с меня на монитор.
– Задержка?.. А. Ну, секунду я выбил. Может, через сутки работы нового макроса мозги системы и вовсе спекутся, но суток у нас нет, так что…
– Ну тогда пожелай мне удачи. Как только я зайду в гараж, открой ворота. И – прощай, Джеронимо. Спасибо, что был моим другом.
Я вышел из Центра Управления, ожидая, что Джеронимо что-то скажет мне вслед. Но он молчал. Я обернулся через плечо. Джеронимо смотрел на меня. Только теперь он открыл рот.
– Николас?
– Да? – остановился я.
– Удачи. Я всё сделаю, как надо. Но и ты не облажайся.
В который раз я удивился тому, как легко он меня понимал. И пусть через несколько минут мне предстояло убедиться в том, что он так же легко игнорировал мои просьбы и поступал по-своему, – все равно этот миг взаимопонимания немного согрел мне сердце. Я радовался, что последнее воспоминание мое будет теплым.
Ройал ждала возле двери гаража.
– Всё? – спросила она.
– Всё, – ответил я и толкнул дверь. – Прошу вас, сеньорита. Viva la muerte!
У меня было такое чувство, как будто в собственном доме меня загнали в угол, последовательно лишив каждого места, где я мог побыть наедине с собой. Комната Сексуального Уединения осквернена. В Лаборатории нет того старого доброго Рамиреза, которому можно излить душу, а вместо него затаилось существо, сам факт существования которого – глумление над человеческой природой. В спальне воняет блевотиной малахольного. В тире почти не осталось оружия, а то, что есть, пригодится для дела. Тягать железо не позволял организм, измученный гормональными перепадами и тяжелейшим стрессом. Центр Управления оккупировал мелкий. Из туалета этот малахольный полудурок Николас украл туалетную бумагу. А новый рулон можно было найти лишь в кладовке. Там меня и застала Вероника. Я сидел на ящике и плакал, вытирая слезы туалетной бумагой. Видел бы меня Сантос – он бы меня пристрелил.
Вероника зашла и, не сказав ни слова, прикрыла дверь. Села рядом со мной, закурила одну из своих вонючих папирос. Поначалу, заметив, что не один, я пытался сдержать рыдания, но, поняв, что поток не остановить, бросил и думать об этом.
Вероника молча курила. Я молча плакал. На полу множились мокрые клочки туалетной бумаги, посыпаемые пеплом.
– Прости меня, – прошептал я, когда рыдания сами собой сошли на нет. – Я оказался недостоин.
– Недостоин? – Вероника пальцами затушила окурок и бросила на пол. – Чего это ты оказался недостоин?
– Я показал себя с таких унизительных и отвратных сторон, что ты теперь, должно быть, разочарована во мне…
– Это с каких сторон? – холодно спросила Вероника.
– Ну… Ты видела меня плачущим, видела меня в истерике, в блевотине. Видела меня отвратительно бессильным…
– Так, слушай сюда, – оборвала меня Вероника. – Первое. Я – не переходящий приз, поэтому чтоб я больше не слышала всякого дерьма, вроде «достоин – не достоин». Второе. В идиотской ситуации может оказаться каждый. Слабину может проявить каждый. Вопрос в том, как ты поведешь себя в бою, это важно, а остальное – мелочи жизни. И, наконец, третье. Ты – симпатичный парень, и ты мне нравишься, но это – всё. Извини, но никакой великой любви я тебе никогда не обещала. Так что ты ничего особо не потерял.
– Так ведь и я не говорю о любви! Ты – первое существо женского пола, которое я увидел за сотни лет! И, пока в моем организме преобладал тестостерон, он заставлял меня завоевывать тебя!
Вероника с интересом на меня покосилась. А я вдруг пережил откровение. Которым тут же и поделился:
– Ты ведь его любишь, да?
Отвернулась и, кажется, покраснела.
– Он придурок, – пробормотала Вероника. – Но мы с ним столько всего прошли. Сама не помню, в какой момент, но… Однако какой в этом смысл? Он – мутант, для него человеческие чувства – как игральные карты. Он, допустим, сможет притвориться, что отвечает взаимностью, но мне не нужны одолжения! – Она стукнула кулаком по ящику, на котором сидела. – Влюбиться в биоробота – это нелепость и слабость. Поддаваться ей я не намерена. В отношениях должна быть честность и взаимность. На пороге смерти я бы предпочла не предаваться иллюзиям.
– Тогда, – сказал я, – давай без иллюзий. Ты честно сказала, что я тебе нравлюсь. Я честно сказал примерно то же самое. Если больше нам ничего не светит, то почему же не удовлетвориться тем, что есть?
Вероника обдумала мои слова. Пожала плечами и неуверенно улыбнулась.
– А что нам терять? Я, правда, немного не в форме…
Откуда-то из первобытного мрака воспрянули остатки тестостерона. Я привлек Веронику к себе, мы поцеловались. Мой первый поцелуй, надо же… Как приятно и необычно.
Ни я, ни она не спешили переходить к следующему шагу. Мы наслаждались тем, что есть, проживая каждую секунду, как последнюю, закрыв глаза и упиваясь непривычными волнениями плоти, открытым контактом с другим человеком.
Мы оба были замкнуты в себе, а теперь с облегчением раскрылись навстречу друг другу, оставляя границы, которые не перейти ни ей, ни мне. Границы духа, свободного, не скованного никакими обязательствами и клятвами.
Моя ладонь осторожно скользнула под крохотную маечку Вероники, и когда пальцы уже почти добрались до вожделенной выпуклости, дверь с грохотом раскрылась.
Мы отпрянули друг от друга, будто кролики, застигнутые врасплох волком. Надо же, ниточка генетической памяти, тянущаяся от первого Рамиреза, переступившего порог Базы, еще несет информацию о каких-то млекопитающих докатастрофного мира…
На пороге стоял Джеронимо. Широко расставив ноги, глубоко засунув руки в карманы шорт и низко опустив голову, выглядел он без малого угрожающе. Я внутренне содрогнулся, усилием воли сохранив этот импульс в глубине себя, не позволив ему вырваться наружу. Мелкий выглядел, так, будто был властен одним лишь словом разорвать существующую реальность в клочья.
И он это сделал.
Медленно подняв голову, уставился на Веронику. Медленно вытянул руку и указал на нее пальцем.
– Карга! – провозгласил он. – Пока ты здесь развешиваешь жировые складки по ящикам, норовя устроиться поудобнее, величайший герой всех времен и народов собрался покончить с собой в гордом одиночестве во твое жалкое имя. Вот! – он швырнул в лицо Веронике рулон использованной не по назначению туалетной бумаги. – Притворись, что умеешь читать, пошевели губами, таращась на бумагу, пропитанную кровью и слезами. А потом – делай, что хочешь. Нам остался час. Заряд уже готовят.
Он развернулся и вышел, оставив
