ни малейшего сотрясения. Я подался вперед, позволяя и Марселино следовать избранной амплитуде. Моя рука метнулась вперед и разворотила шишечку его головы. Оттуда брызнули снопы искр, показались провода и схемы. Бьющий огонь лишь обжигается сам.
Марселино отшатнулся. По металлическому корпусу пробежал электрический разряд, и я пожалел, что защитные стёкла непрозрачные. Увидел бы перекошенную рожу Марселино. Но даже и без того я, сверхэмпат по жизни, ощущал его эмоции. Раздражение, страх, ненависть, ярость…
Он бросился на меня, заглотив наживку. Ах, Марселино… Если бы ты сейчас успокоился, то скорее одолел бы меня, ведь я не умею драться. Но ты впустую расплескиваешь силу, как будто по-прежнему стоишь в Комнате Сексуального Уединения перед этим пошлым зеркалом.
А я мог ни в чем себе не отказывать. Нащупав очередную эмоцию – страх – я превратил его в силу. Боишься умереть, Риверос? Боишься потерять Веронику? Сражайся так, чтобы этого не случилось!
Страх бросил меня на колени в тот самый миг, когда кулаки Марселино должны были превратить меня в груду металлолома. Вместо этого он об меня споткнулся и кубарем покатился к краю. Почти низвергнувшись, он остановился. Стальные пальцы впились в стальной пол, прочертив глубокие борозды. Он серьезно разозлился. Даже развороченная шишечка заискрила с особой яростью.
Бой продолжался. Если обычных людей эмоции ослепляют и ослабляют, то меня они наоборот делали зрячим и могущественным. Всего-то нужно было не поддаваться им, а перехватывать и направлять в нужное русло. Любовь, ненависть, грусть, страх, отчаяние, радость – все они, будто сухие дрова, питали огонь моей жизни, и жизнь эта не собиралась сдаваться смерти.
Но реальность не любит, когда ее обманывают. Сегодня мы уже попрали и физику, и логику. Всему хорошему приходит конец. И человек, столетиями отрабатывавший приемы боевых искусств, приспособился к моему хаотическому способу борьбы.
Я пропустил удар, потом – еще один. Упал, схлопотал пинок в стекло, немедленно подернувшееся сетью трещин. Да, Марселино дрался на эмоциях куда хуже, чем мог бы, а я – куда лучше. Но даже если боксер-тяжеловес не в форме, он все равно замесит шахматиста.
Марселино навалился на меня на краю нашей арены. Одной рукой придержал плечо, кулаком другой разнес вдребезги стекло. Я зажмурился, ощущая, как царапают щеку осколки, но открыл глаза, услышав мягкий гул.
Защитное стекло ме́ха Марселино поднялось, и я увидел его перекошенное лицо.
– Когда мы выберемся из этих штук, я тебя похороню здесь, малахольный! Понял?
Он говорил, не замечая, как капли слюны летят мне в лицо. В глазах его я видел свою смерть. Стальной кулак блестел в галогеновых лучах, готовясь обрушиться на меня, оборвать мою жизнь, а не только разрушить мой экзоскелет.
– Марселино, не смей!
– Рамирез, давай!
Две Вероники закричали хором. Глаза Марселино Рамиреза сверкнули. В этот миг всё было решено…
И тут самый распоследний паззл скользнул на свободное место в середине мозаики. Я улыбнулся, и металлические скобы отпустили мои руки.
– Помнишь, как меня называет пророчество, сладкий? – проворковал я и коснулся ладонями висков Марселино.
Все то, что некогда делал мой эмоциональный двойник, мог на самом деле и я. Дыхание перехватило, когда бурный поток незатейливых эмоций Марселино хлынул в меня, наполняя душу и тело. Кажется, я даже перестарался. Пальцами ощущал бешеную пульсацию вен, но в тот миг, когда проснувшийся во мне Тролль пожрал эмоции Марселино, биение прекратилось. Лишь на миг, но сердце человека остановилось в замешательстве.
Огонь исчез из глаз. Дрогнув, опустилась металлическая рука. Марселино несколько раз моргнул, будто только проснулся. Приоткрыл рот, чтобы спросить, где он, и что происходит. Но не успел.
Его ярость переполняла меня, и, хотя я не сдался ей, отчетливо понимал, что чувству нужно дать выход прямо сейчас. Это – грязная, чужая энергия, ее нельзя аккумулировать, ее не швырнешь в энергетические контуры бронетранспортера и не превратишь в движение материи сквозь ядовитую атмосферу.
Мой ме́ха поднял правую ногу, принимая на нее вес Марселино. Удар-бросок вышел безупречно. Тот, кто считал себя победителем, перекувырнулся через голову и полетел спиной вниз с арены.
Я спрыгнул следом, также завершив движение кувырком. В полете скобы, фиксирующие ноги, разжались, и я выпрямился, стоя в кабине. Удар об пол я предвидел и заранее согнул колени. В нужный момент я подпрыгнул, оттолкнувшись от спружинившего ме́ха, и приземлился в кабине Марселино. Присел над ним, усмехнулся, глядя в лицо.
– Ты крут, парень. Возможно, ты даже чересчур крут. Но пока я здесь, ты всегда будешь лишь вторым номером.
Марселино смотрел на меня пустыми глазами, в которые медленно возвращалась жизнь. Смотрел и молча дышал, мелко-мелко.
Джеронимо стоял на коленях, касаясь лбом пола, и беззвучно плакал. Я сошел с поверженного соперника и бросился к нему.
– Что с тобой? – завопил я. – Тебя ранило? Какая-то часть Марселино отлетела, ударила тебя в живот и причинила боль?!
Джеронимо медленно поднял голову и посмотрел мне в глаза. Слезы текли по его лицу, но губы улыбались, а в глазах полыхал знакомый огонек безумия.
– Это было самое крутое, что я когда-либо в жизни видел, – прошептал Джеронимо. – Я преклоняю колена перед твоим величием, Николас. Отныне и присно, и во веки веков – я твой фанат номер один. Я закажу майки с принтом, как только доберемся до ближайшего торгового центра. Я изваяю твою статую и построю церковь имени тебя. Риверианство станет мировой религией. Все Дома́ склонятся…
Я отвернулся, убедившись, что с Джеронимо всё в порядке. Ну, насколько вообще возможен такой оксюморон: «с Джеронимо всё в порядке».
Плавно опустилась на прежнее место площадка с колонной. Ремни, державшие Веронику, растворились в воздухе, и она чуть не упала. Грянули торжественный проигрыш невидимые фанфары, а в воздухе появился голографический титр: «Поздравляем! Можете получить свой приз».
Титр тут же рассыпался на фотоны, и, слава богу, никто, кроме меня, его не заметил. «Мой приз» подошел ко мне, грубо схватил за подбородок и заставил покрутить головой. Я вспомнил о царапинах от разбитого стекла.
– Блин… – Лицо Вероники приняло жалостливое выражение. Впрочем, она тут же спохватилась: – Фигня, царапины. Молодец.
Я получил нежный хлопок по плечу и проводил взглядом Веронику, которая направилась к Марселино. Там она не задержалась. Убедилась, что он жив, что-то сказала и, дернув плечами, пошла собираться.
***
Внутрь бронетранспортера напихали столько пушек, что я всерьез задумался, поедет ли он теперь вообще. Таскали мы с Вероникой. Марселино, какой-то скукоженный и опустошенный, стоял, привалившись плечом к БТР-у, и видно было, что даже это его изматывает. Джеронимо восседал, скрестив ноги, на капоте и, усиленно вращая ручку, заряжал лампу над Недотрогой Джимми. Ройал притворялась мотоциклом.
Когда я подвел ее, держа за руль, к бронетранспортеру, Марселино как раз приспичило оживать.
– Ты что, собираешься затолкать туда мотоцикл? – поинтересовался он со всей возможной мрачностью.
– А ты, никак, собираешься возражать?
Марселино хрустнул шейными позвонками.
– Слушай сюда, малахольный. То, что ты вычудил там, – кивнул он в сторону лежащих вповалку ме́ха, – это фигня, вообще ничего не значит. Я даже сейчас могу одним движением тебя пополам переломить. Поэтому прекрати-ка выпендриваться.
Я покачал головой и легонько сжал руль.
– Ройал?
Она откликнулась. Контуры мотоцикла расплылись, вытянулись. Миг – и рядом со мной стоит боевой робот. Марселино подавился словами.
– Давай, попробуй, – улыбнулся я. – Даю фору: два движения.
Он отвернулся, сплюнул в сторону. Молчал. Я кивнул.
– Теперь ты слушай сюда. Либо мы – команда и делаем одно дело, обожая друг друга до кровавых слёз, либо ты остаешься здесь. И когда я говорю «команда», то имею в виду нас пятерых.
– Николас? – изумилась Ройал. – Я?!
Марселино нашел силы переломить пополам себя. Вряд ли на это потребовалось одно движение, но главное
