— Признаюсь, нет.
— Так что же вы говорите? Вы не имеете ни малейшего права отвергать, что наше падение на Луну невозможно. Напротив, вычислив наклонение траектории, вы убедились бы, что падение не только возможно, но и непременно должно последовать.
Резкий тон, с каким произнесены были эти слова, вызвал краску гнева на щеках Сломки, но он удержался и по-прежнему холодно заметил:
— Ну, так что же?
— Как что же? — удивлённо воскликнул старый ученый. — Да то же, что мы не будем вечно кружиться вокруг Луны, а неизбежно зацепимся за ее почву. На северном полюсе ест очень высокие вершины, например, пики Дерфель и Лейбниц, имеющие не менее 7.610 метров высоты. Очень вероятно, что мы на них и натолкнёмся в своем полете.
— Очень рад, — иронически отвечал инженер. — Только что же тут хорошего!
Михаил Васильевич, отступив на шаг, вызывающе скрестил руки.
— Будьте любезны, — насмешливо спросил он. — объясните, чего вы опасаетесь?
— Во-первых, того, что мы стукнемся о почву не дном нашего вагона, снабжённым тормозами, а боком; удар, стало быть, будет сильнейший, — это раз. Во-вторых, мы очутимся на вершине ледяной горы почти в семь километров высотой, — это два…
— Правда, правда, — поддержал друга Гонтран, — представьте, Михаил Васильевич, что лунный туземец высадился бы на вершине Монблана, — он решительно не добрался бы до Земли. То же самое будет и с нами…
— Совершенно справедливо, — продолжал Сломка. — Вот потому-то, дорогой профессор, я и надеюсь, что ваши вычисления ложны, и что мы не застрянем на вершине горы Дерфель.
Старый ученый, ничего не говоря, щелкнул языком, что у него было всегда признаком раздражения. Затем он молча повернулся, поднялся по лестнице и заперся в обсерватории.
— Сердится! — прошептал Гонтран, указывая глазами на уходящего учёного.
— Велика беда, что сердится! — проворчал Сломка. — Как будто я обязан всегда поддакивать ему!..
И, продолжая ворчать что-то себе под нос, инженер стал у окна.
В эту минуту вагон проходил как раз над кратерами Вальтер и Булиальдус. Почва Луны делалась все более и более неровной. Длинные беловатые борозды тянулись на сотни километров, то проходя по долинам, то пересекая вершины высочайших гор.
— Что это такое? — спросил, указывая на них, граф.
— Борозды, — угрюмо отвечал его приятель.
— Вижу, да что они собою представляют?
— Смотри сам: тебе отсюда лучше их видно, чем астрономам с Земли, за девяносто тысяч миль.
— Так-то так… А всё-таки скажи, Вячеслав, что это за борозды: остывшие потоки лавы?.. нет?.. или это рвы, проведенные селенитами…
— По-моему, — отвечал инженер, — это следы сотрясения земли…
— Луны — хочешь ты сказать? — перебил его с улыбкой Гонтран.
— Ну, да, Луны… Я думаю, они образовались во время вулканических переворотов, потрясавших поверхность земного спутника… В эту минуту подъемная дверца обсерватории отворилась, и Михаил Васильевич крикнул приятелям, просунув голову:
— Тихо! — Потом его голова скрылась.
— Десять минут остановки!.. Буфет!.. — шутливо проговорил развеселившийся Сломка, снова становясь у окна. Рядом с ним поместился Гонтран, с изумлением смотря на дивную панораму, развертывавшуюся пред их глазами почти в тысяче километров от вагона.
Среди взрытой почвы, величественная и громадная, стояла Тихо, одна из величайших лунных гор. Ослепительный свет отражался в вечных снегах, покрывавших её склоны. В центре громадного цирка Тихо, имеющего не менее восьмидесяти семи километров в диаметре, поднималась группа пиков, из которых самый высокий имел более полутора верст. Что касается кольцеобразного вала, окружавшего цирк, то он казался имеющим в высоту не менее пяти верст.
Широкие блестящие полосы в виде радиусов удалялись от гигантского кратера во все стороны горизонта. Протянувшись на тысячи вёрст, они образовали вокруг горы громадный ореол.
— Словно серебряный осьминог охватил своими исполинскими щупальцами всю Луну! — прошептал Гонтран, у которого от волнения сжалось горло.
Сам Сломка, скептик Сломка, был охвачен восхищением и долго не мог оторвать глаз от чудного зрелища.
— Ну! — вдруг раздался позади его торжествующий голос Михаила Васильевича, который незаметно спустился из обсерватории. — Ну, не говорил ли я вам? Замечаете, как мы поворачиваем на запад?.. Скоро вы увидите кратеры Clavius, Logomontanus, Maginus, Fabricius, Maurolycus… Наконец мы пролетим в нескольких стах километров от вершины Дерфеля…
— Но, — прервал старого ученого Гонтран, — если мы будем все пролетать, как вы говорите, то кончится тем, что мы упадём….
— …На невидимое с Земли полушарие Луны!.. Отлично, мой юный друг! — воскликнул Михаил Васильевич, заканчивая фразу к счастью графа, который хотел сказать совсем другое.
В это время проснувшийся Фаренгейт беспокойно заворочался на своем диване.
— Где мы? — сонным голосом промычал он, протирая глаза.
— На станции Тихо, — отвечал Гонтран, — не угодно ли вам, мистер Фаренгейт, выйти из вагона, размять немного ноги?
Янки встал и начал лениво потягиваться.
— Ох, чёрт возьми! — бормотал он, — право, за эти пять дней все суставы у меня словно заржавели… А мне как раз теперь нужны все силы, чтобы отплатить этому негодяю!
С этими словами американец погрозил кулаком.
— Верно! — со смехом вскричал граф. — Но что сталось с Шарпом? Любуясь на Луну, мы про него и позабыли?
Гонтран живо подбежал к одному из окон, расположенных на полу, и поднял ставню.
— Да его там нет! — в недоумении вскричал он.
Энергичное проклятие сорвалось с губ Фаренгейта. Позабыв про дремоту, он со всех ног кинулся к окну.
— И в самом деле нет!.. Ах, разбойник! — вне себя от гнева закричал янки. — Он увидел меня и удрал, негодяй, испугавшись!..
Действительно, вагон Шарпа исчез. Напрасно старый ученый при помощи самого сильного телескопа осматривал все небесное пространство. Ничего… ничего, кроме небесной пустыни, с блистающими точками звезд, сверкающих несмотря на день.
Вагон проходил над Австралийским морем. Было около шести часов утра. Изумленный Гонтран только что попросил Михаила Васильевича объяснить внезапное исчезновение Шарпа, как вдруг неожиданная темнота охватила путешественников.
Мгновенно, без малейшего перехода, ночь сменила день, и густой мрак окружил вагон, вместо сияния солнечных лучей. Словно черный занавес и один момент закрыл солнце.
При возгласах удивления и страха, невольно сорвавшихся у Фаренгейта и Гонтрана, спокойно спавшая Леночка вскочила и, думая, что произошло какое-нибудь несчастье, дрожа всем телом, прижалась к отцу.
— Что такое случилось? — спросил Сломка, которого удивительный феномен не столько испугал, сколько поразил.
— Случилась очень простая вещь, которой следовало ожидать, — отвечал Михаил Васильевич, нежно целуя испуганную девушку: — мы перешли полюсь и вошли в неосвещённое полушарие Луны. Это так естественно. Удивляюсь, как вы не подумали об этом ранее.
Затем, обратившись к графу, старый ученый спросил:
— А вы, дорогой Гонтран, конечно, не были удивлены?
Оправившись от волнения, молодой дипломат принял самоуверенный вид и с улыбкой ответил:
— Понятно… Если одно полушарие освещено Солнцем, то надобно было естественно ожидать, что другое погружено в мрак.
— Я полагаю, — заметил Михаил Васильевич, — что теперь нам время готовиться к остановке.
— А где мы, но вашему мнению, спустимся? — спросил Фаренгейт.
— Если мои вычисления верны, то в двухстах милях от полюса.
— Так далеко? Значит, еще успеем, — проговорила Елена Михайловна.
— Ну, мы остановимся скорее, чем ты думаешь, — отвечал ее отец. — В настоящую минуту нас отделяют от Луны всего 50 миль, и чем далее мы подвигаемся, тем более возрастает скорость падения…
