– Я сам ударился головой о стену.
Его честность была губительна.
– Как, милый? – спросила Сайлер тоном школьной медсестры.
Робби бросил на меня еще один робкий взгляд. Наши посетители перехватили его. Мой сын потрогал свой синяк и опустил взгляд.
– Я должен еще что-то сказать?
Все трое повернулись ко мне.
– Все в порядке, Робби. Ты можешь сказать им всё.
Он поднял голову, на пять секунд сделался дерзким. Затем опять скис.
– Я был зол.
– По поводу чего? – спросила Чарис Сайлер.
– По поводу коров. А вы разве не злитесь?
Она осеклась на полуслове. На мгновение мне показалось, что ей стало стыдно. Но мельчайшие мускулы на ее лице выдавали недоумение. Она не знала, каких коров он имел в виду.
Все катилось под откос. Я поймал взгляд Робина и кивнул в сторону входной двери.
– Может, проверишь, как там сова?
Он пожал плечами, пораженный глупостью взрослых. Пробормотал «до свидания» гостям и выскользнул из дома. Дверь за ним закрылась, и я повернулся к своим обвинителям. Их маски профессионального нейтралитета приводили меня в ярость.
– Я никогда и пальцем не трогал своего ребенка в гневе. Вы что себе позволяете?
– Мы получили наводку, – сказал Флойд. – Не бывает, чтобы нам звонили с тревожным сообщением, не имея на то оснований.
– Он был напуган. Очень, очень расстроен из-за вирусной энцефалопатии крупного рогатого скота. Он чувствителен к живым существам. – Я не добавил того, что должен был добавить: нам всем полагается быть в ужасе. Страх Робби все еще казался детским.
Марк Флойд полез в свой портфель и достал папку. Положил на кофейный столик, открыл. Она была заполнена бумагами и заметками за два года, начиная с первого отстранения Робби в третьем классе и заканчивая моим арестом в Вашингтоне за публичный инцидент, в котором я использовал своего сына.
– Что это? Собрали на нас досье? У вас есть досье на всех проблемных детей в округе?
Чарис Сайлер нахмурилась, глядя на меня.
– Да, есть. Это же наша работа.
– Ну, а моя работа состоит в том, чтобы заботиться о своем сыне наилучшим из известных мне способов. Так я и поступаю.
Не помню, что произошло потом. Химические вещества, наводнившие мой мозг, мешали слышать многое из того, что говорили соцработники. Но суть была ясна: Робин представлял интерес для системы, и система наблюдала за мной. Еще один случай предположительного злоупотребления или ненадлежащего ухода – и государство вмешается.
Мне удалось пробудить в себе достаточный уровень раскаяния, чтобы проводить их до двери без лишней драмы. Стоя на крыльце и наблюдая, как отъезжает машина, я увидел Робби, который замер в конце квартала верхом на велосипеде, ожидая момента, когда можно будет спокойно вернуться домой. Я помахал ему рукой, приглашая. Он вскочил в седло и изо всех сил нажал на педали, а потом спрыгнул на ходу, бросив велосипед на лужайке. Он подбежал ко мне и обнял за талию. Мне пришлось оттащить его, прежде чем он заговорил. Первыми словами, слетевшими с его губ, были:
– Папа. Я разрушаю твою жизнь.
Река форм длинная. И среди миллиардов вариаций, которые она пока что предложила, люди и коровы – близкие родственники. Неудивительно, что нечто лишь в некоторой степени живое – цепочка РНК, в которой закодировано всего двенадцать белков, – после небольшой подгонки с радостью попытало счастья с новым хозяином.
Лос-Анджелес, Сан-Диего, Сан-Франциско, Денвер: ни один из них не соответствовал плотности «населения» промышленной откормочной площадки для скота. Но человеческая мобильность и неустанная торговля с лихвой компенсировали недостаток. И все же тогда, в феврале, никто особо не волновался. Вирус, охвативший мясную индустрию, отошел на задний план, уступив место событиям, связанным с президентом. Неделя за неделей он продолжал откладывать перенесенные выборы, утверждая, что цифровая безопасность в нескольких штатах еще недостаточна и что различные враги по-прежнему готовы вмешаться.
Потом наступил третий вторник марта, и вся усталая страна удивилась, когда избирательные участки наконец-то открылись. Но лишь половину из нас потрясло, когда очередную волну нарушений объявили незначительной, а президента провозгласили победителем.
Сигнал поступил с Ксении, маленькой планеты в скромной звездной системе, расположенной недалеко от кончика спирального рукава Вертушки. Там в начале ночи, которая длилась несколько земных лет, нечто вроде ребенка подняло нечто вроде фонарика к тому, что совсем не было похоже на ночное небо Земли.
Рядом с ребенком стояло существо, наиболее близкое к тому, чтобы считаться его родителем. На Ксении весь вид разумных созданий выделял толику зародышевой плазмы для рождения каждого нового потомка. Однако один ксениец взращивал одно дитя. На Ксении все были друг другу родителями и детьми, старшими сестрами и младшими братьями одновременно. Когда умирал один индивид, умирали все и никто. На Ксении страх, желание, голод, усталость, печаль и прочие преходящие чувства растворились в общей благодати, как отдельные звезды теряются в сиянии солнца днем.
– Вон там, – сказал почти-отец своему почти-ребенку, и это было нечто, отдаленно напоминающее речь. – Чуть выше. Прямо там, наверху.
Малыш лежал на спине, дрейфуя на живом плоту из родичей над разумной почвой. Он почувствовал, как его почти-руку направили посредством процесса, для которого никто с Земли не придумал бы названия.
– Там? – спросило юное существо. – Прямо там? Почему же они нам не ответили?
Существо постарше отреагировало не звуком или светом, а изменениями в окружающем воздухе.
– Мы поливали их сигналами на протяжении тысяч поколений обитателей той планеты. Мы перепробовали все, что только могли придумать. Нам так и не удалось привлечь их внимание.
Последовательность химических веществ, выделяемых юным созданием, оказалась не совсем смехом. На самом деле это был целый вердикт, астробиологическая теория.
– Они, вероятно, были очень заняты.
Дни удлинялись. Солнечный свет вернулся. А мой сын – нет. Он был уверен, что подвел меня, что подвел всех существ, которых ему пришлось пережить. Он сидел, свернувшись калачиком, в кресле-яйце Али, или горбился за обеденным столом, уставившись на свою домашнюю работу. Мог пройти целый час, а он оставался скрюченным и неподвижным. Однажды я мельком увидел, как он держит ладони перед лицом, озадаченный тем, как жизнь
