На самом деле у него было около десяти футов. Мы обрезали фут с одного конца.
– Девять футов. Идеально. Раскатай его в гостиной.
– Ты серьезно?
Его пришлось уговаривать. Он раскатал бумажную дорожку посередине комнаты.
– Хорошо. Девять футов на четыре с половиной миллиарда лет. Это полмиллиарда лет на фут. Давай нарисуем временную шкалу.
Он немного собрался и поднял палец. Пошел в свою комнату и вернулся с корзинкой цветных карандашей и фломастеров. Потом мы оба опустились на пол и принялись за работу. Я отметил простым карандашом основные точки маршрута: конец катархея, один фут от начала нашего свитка. Сразу после него – начало жизни. Робби нарисовал первые микробы, сотни цветных пятнышек, которые с трудом можно было разглядеть без увеличительного стекла. Он заполнил следующие четыре фута радугой клеток.
Через пять футов я отметил момент, когда конкуренция уступила место сетевому взаимодействию, и сложные клетки наводнили Землю. Клетки Робби немного набухли и приобрели текстуру. Еще через два фута нарисованные им фигуры превратились в червей и медуз, морские водоросли и губки. Когда я наконец остановил его тем вечером, он снова был самим собой.
– Славный день, – заявил он, когда я уложил его спать.
– Согласен.
– И мы еще даже не добрались до самого главного.
Когда я проснулся на следующее утро, он был в гостиной: добавлял, уточнял, подправлял и ждал, когда я отмечу начало важнейшего события. Я нарисовал его карандашом – кембрийский взрыв, чуть более фута от конца свитка.
– Папа, здесь больше нет места. И все только начинается. Нам нужна бумага пошире.
Он развел руками, потом уронил их. Энтузиазм и отчаяние слились в нечто единое. Я оставил его наедине с этим чувством и занялся собственным моделированием, чувствуя себя преступником. Все утро он просидел над шкалой. Парад гигантских существ веером растянулся по всей ширине листа. Робби пообедал на полу, склонившись над своим усложняющимся шедевром. В какой-то момент он встал и отступил назад, широко раскрыв рот от гордости и гнева. Недолго поглядев на дело своих рук сверху, снова погрузился в гущу событий.
Весь тот день мы работали бок о бок. Я заглядывал пару раз, но его грандиозное путешествие шло полным ходом, и последнее, чего Робби хотел – это помощи от кого бы то ни было. В пять, окосев от чересчур долгого труда за монитором, я решил приготовить ужин. День был таким прекрасным, что я хотел вознаградить его, а это означало гамбургеры с грибами и жареную картошку.
Я надел наушники, чтобы послушать новости, пока готовлю еду. Стеблевую ржавчину, которая убила четверть урожая пшеницы в Китае и Украине, обнаружили в Небраске. Пресная вода из растворяющейся Арктики хлынула в Атлантику, меняя маршрут защитных течений, как рука, прошедшая сквозь дымовой шлейф. И отвратительная инфекция поразила площадки для откорма крупного рогатого скота в Техасе.
Я забылся – точнее, забыл, что мой сын ползает по полу в другой комнате. Я выкрикнул что-то мерзкое, причем громче, чем предполагал. Из-за наушников не слышал Робина, пока тот не потянул меня за рубашку. Он напугал меня, и я вздрогнул. Сын разволновался и занервничал.
– Ну, не надо игнорировать меня! В чем дело?
– Да так, ерунда. – Я вынул наушники и остановил приложение. – Просто новости.
– Что-то плохое? Точно что-то плохое. Ты грязно выругался.
Я совершил ошибку.
– Ничего страшного, Робби. Не волнуйся.
За ужином он атаковал тарелку, продолжая обиженно молчать. А потом простил меня, как-то слишком уж быстро. Когда я выставил жареный миндаль в шоколадной пудре, мой сын снова улыбался. Я сглупил – я ничего не понял.
После того как мы закончили, он вернулся на свое место в гостиной, а я – к компьютеру. Настраивал один из алгоритмов для извержений вулканов в водных мирах, когда с другого конца дома раздался глухой стук. Я снова выругался. Звук был такой, словно маленькое млекопитающее забралось в стены спальни Робина и свило гнездо между распорками. Мне бы ни за что не удалось вытащить его и спасти свой дом, не вызвав у сына новый срыв.
Опять раздался глухой удар, за ним еще несколько, слишком равномерных, чтобы их мог произвести не человек. Казалось, где-то работал неумеха-водопроводчик. Я отправился на разведку.
Звук доносился из спальни Робина. Я открыл дверь и увидел, как он свернулся калачиком в углу, держа в руках свой транспондер для исследования планет, и бьется головой о стену. Удары были медленные, несильные, испытующие – как будто он проводил эксперимент, проверяя, на что способен ради покаяния.
Я бросился к Робби с криком, но не успел оттащить его от стены. Он вскочил на ноги, вырвался из моих рук и пулей вылетел из комнаты. Я остановился ровно настолько, чтобы проверить планшет. На экране группа обезумевших коров натыкалась друг на друга, потеряв контроль над собственным телом. Одна из них медленно опустилась на землю, замычав в замешательстве. Крупный план перешел к съемке с воздуха: сотни живых существ колыхались сплошной массой.
История разошлась по всей Сети: инфекция мозга, охватившая четыре с половиной миллиона голов крупного рогатого скота в Техасе, распространялась от одной откормочной площадки к другой с поразительной скоростью. Робин вошел в мою учетную запись и отыскал новость, используя пароль, который я никогда не менял: любимая птица его матери, летящая задом наперед.
Снаружи послышались крики, совмещаясь с мучительным видео.
– Прекрати! Хватит! Довольно!
Я выбежал из комнаты и вышел на улицу. Он был один на темном заднем дворе. Вокруг царило умиротворение, и не было видно никого, кроме моего плачущего ребенка. Робби упал как подкошенный, как только я оказался рядом. Крики усилились, когда я попытался обнять его.
– Хватит. Прекрати. Прекрати!
Я опустился на колени и взял его лицо в ладони. Мой собственный сбивчивый шепот был наполовину утешением, наполовину попыткой заставить его
