вернутся к Джиму, а заблокированными картами больше не воспользуются, я больше не буду держать ее на крючке. Серьезно так намекнул.
В общем, она позвонила. На голубом глазу.
– Алё?
– Алло, кто это?
– Валери.
Надо же. Что ты мне предложишь на этот раз? Раковую опухоль?
– Ты слушаешь?
– Я слушаю. Чего тебе надо?
– Мои шмотки. Одежду, бигуди и все такое.
Все это валялось на дне Джимова шкафа. В ожидании… чего именно, мы даже не задумывались. Апокалипсиса, наверное.
– Да без проблем.
– Как мне их получить? Забросишь их маме в Пасадену, а то у нее машины нет.
Чего-чего, а наглости у нее хватало. Впрочем, и полагаться она могла только на свою браваду.
– Я скажу тебе, как их получить. Мы поиграем в ломбард. Ты приедешь с полусотней баксов для Джима – не забудь, ты все еще должна ему полсотни – и мы отдадим тебе твои шмотки. Только квитанцию не забудь, слышишь, детка?
– У меня нет пятидесяти.
– Попроси у Ларри Лопеза.
– Да чтоб я знала, где он!
– Надо же. Зато я знаю, где ты. Попроси своих дружков свинтить колеса у кого-нибудь и загнать их за полсотни.
– Пошел к черту! – и она повесила трубку.
Я пожал плечами: «А кому сейчас легко, детка?»
Немного позже позвонила ее мать и предложила обменять дочкины шмотки на оставшиеся пятьдесят баксов. Она заявила, что не имеет ни малейшего представления о том, где прячется ее ненаглядное дитя, но я не думаю, что кто-то заподозрит меня в излишнем цинизме, если я скажу, что поверил ей не до конца.
В общем, Джим отвез шмотки в Пасадену, забрал свои полсотни, а медицинский центр Пасадены отозвал счет как не подлежащий оплате. И на этом все, вроде, устаканилось.
Ну… не совсем.
Я понял одну вещь. Вот какую:
В каждом человеке запас любви ограничен. Это вроде лучей у морской звезды: откуси у нее кусок, и он отрастет снова. Но если откусить слишком много, морская звезда сдохнет. Валери Б. откусила от запаса моей бесценной любви слишком большой кусок… от запаса, и так изрядно потрепанного Шарлоттой, и Лори, и Шерри, и Синди, и сколько их там было за все эти годы. Вообще-то, там осталось еще достаточно, чтобы производить впечатление годного к продаже экземпляра, но каждый, кого глодали вот так, невольно чуть-чуть да мертвеет. Так что если Купидону (этому мелкому вредному мазафаке) вздумается пульнуть в этот расщепленный молниями древесный ствол, тот, кто меня в результате получит, будет иметь дело с типом, изрядно поюзанным и даже слегка омертвелым.
Уразумев это для себя, я могу предложить вам всем одно, невообразимое сочетание: предельная открытость, но не без разумной осторожности. Не замыкайтесь, не надо, но Христом богом прошу: берегитесь зубастых чудищ. И чтобы вы знали, как они выглядят, когда явятся к вам, щелкая челюстями, вот вам фото одного такого экземпляра. Спору нет, упаковка классная, но не забывайте про шкатулку Пандоры. Поосторожнее со шкатулками, ребята!
Это история Брубейкера. Он мужчина, но запросто мог бы быть женщиной: все одно, все те же боль и безнадега.
В свои тридцать с небольшим лет она была калекой. Что-то там с левой ногой и позвоночником. Она ходила скособочившись, медленно, словно моряк, сошедший на берег после долгого плавания. Все отказы, что накопились за много лет, не оставили следов на ее лице; никто не мешал, конечно, вглядеться в него внимательнее и обнаружить, скажем, тени под глазами, оставленные менеджером из супермаркета по имени Чарли, или складку у рта, последствие двух ночей, проведенных в обществе Клары из цветочного магазина, или капельки пота, выступающие на ее правом виске при воспоминании о том, что сказал ей поутру парень, водитель из химчистки, как там его… Барри?.. Бенни? Но ничего конкретного. Этак по лицу и не такого нарассказать можно.
Брубейкер не хотел спать с ней. Не хотел приводить ее к себе домой, не хотел идти к ней, но пришлось. Ее квартира оказалась маленькой, с окнами, выходившими в крошечный дворик, и свет попадал в них всего два часа, в районе полудня. На стенах висели фото, вырезанные из журналов. И кровать тоже была узкая девичья.
Стоило ей прикоснуться к нему, как он почувствовал, что пропадает. В памяти сразу всплыли воспоминания о теплых местах, в которых он бездельничал много лет назад; о днях, когда он был один, и это казалось ему далеко не таким удачным, каким представлялось теперь. И как бы ему ни хотелось избежать такого сравнения, но он ощущал себя каменщиком, старательно укладывающим кирпичи – аккуратно, ряд за рядом.
Он занимался с ней любовью на узкой девичьей кровати, но сам был далеко от этого места. Он делал свою работу и все думал, как это некрасиво и недостойно думать так… пусть даже она и не догадывалась о том, что он далеко-далеко. Ему доводилось уже поступать так, и доброта давалась ему без особого труда. Ей полагалось ощущать себя желанной, и уж изобразить такую-то мелочь он вполне мог. Она будет думать, что он желает ее. У него самого никаких особых желаний не было, так что он мог дать ей это, не слишком кривя душой.
Они проснулись, когда под окном взвыла сирена «скорой помощи». Она посмотрела на него нежным взглядом.
– Мне завтра рано вставать, – сказала она. – У нас на носу ревизия, а с бумагами полный бардак.
Но на лице ее застыло выражение, которое можно было расшифровать так: «Ты можешь остаться, если хочешь, но я привыкла к тому, что из моей постели уходят, и мне не хотелось бы видеть твое лицо поутру, лицо, по которому ясно видно, что ты ищешь предлог, чтобы сбежать домой, залезть под душ и поскорее смыть все воспоминания обо мне. Поэтому вот тебе повод уйти сейчас, потому что если ты не уйдешь, это будет означать, что ты позвонишь завтра днем и спросишь, не хочу ли я пообедать и сходить с тобой в кино на ранний сеанс».
И он поцеловал ее несколько раз в щеки и один раз – осторожно – в губы. Не разжимая губ, почтительно. И ушел.
С Ист-Ривер дул свежий ветерок, и он решил пройтись через Хендерсон-плейс, чтобы посидеть в парке. Дать себе немного времени, чтобы вернуться из того далека. Он ощущал себя так, словно часть его растворилась. Так, словно он, покидая ту квартиру, подверг себя какой-то астральной проекции. И теперь, когда он хотел снова стать
