– Вы хотя бы целовались? Хотя о чём я спрашиваю, мы же в святой обители, здесь грешно даже думать о таком…
А может, и целовались. А может, и больше – если он жил в этом доме, а она приходила с ним заниматься, и у них было сколько угодно времени наедине, и почему, змеевы потроха, почему он всё-таки выбрал именно её?!
– Правда, обниматься с его приятелем тебе это не мешало. Странно, что с одним – майор не в твоём вкусе?
Горячие пальцы вцепились в запястье, рисунки разлетелись по комнате. Кариса вскрикнула и попыталась высвободиться, изо всех сил подавляя желание вцепиться тоже, в волосы, в горло, в это личико, которое – подумать только! – сочли достойным нарисовать…
Видение обрушилось на неё темнотой и тишиной, и она замерла, изо всех сил пытаясь не поддаться страху. Потом в сумраке проявились солнечные лучи, падающие сверху и справа, очертания книг, столешница из тёмного дерева, какие-то бумаги. Мужские руки перелистнули страницу, другую, и Кариса откуда-то знала, что он, этот мужчина, до смерти устал возиться с документами, но начальство требует результатов. На миг снова стало темно – он зажмурился, растёр лицо ладонями, и темнота ему нравилась, потому что там, в темноте он мог быть не один…
А потом руки решительно сдвинули все документы на край стола, в поле зрения появились блокнот и карандаш, и Кариса, сообразив, кого видит, попыталась сопротивляться, не смотреть, отстраниться…
Не смогла.
Движения – точные, быстрые, изящные. Линии – лёгкие, едва заметные, складывающиеся вдруг в знакомое лицо. Прикосновения к бумаге – столько нежности в них, что на глаза наворачиваются слёзы. Разгорающееся в груди тепло – и она плавится в этом тепле, и как же больно от того, что тепло это – чужое, и нежность чужая, и улыбка, которую она не видит, но ощущает как свою, предназначена другой…
Она пришла в себя на полу. В горле набух ком, слёзы застилали глаза, и она не видела, кто обнимает её за плечи, а кто придерживает стакан с водой и ласково уговаривает выпить. Первый глоток удалось сделать с трудом, дальше пошло легче, и всхлипы потихоньку сошли на нет. Поднимать голову не хотелось, и не хотелось смотреть в глаза – никому. Лечь, отключиться, забыться…
– Это было видение, так?
При звуке этого голоса внутри вновь колыхнулась чужая нежность, и Кариса до боли закусила губу, пытаясь выровнять дыхание. Змеев сын, ну почему, почему он вот такой?! Как ему удаётся так чувствовать – и зачем, за что ей об этом знать?!
– Тебе велено вести дневник, – напомнила Ярсана. – Хочешь, я буду записывать?
Кариса неловко дёрнула головой, пытаясь кивнуть, и медленно, осторожно подняла взгляд. Кеара смотрела на неё сквозь сенс-очки, внимательно и серьёзно, и сквозь нерассеявшееся чужое восприятие казалась такой красивой, что не рисовать её было бы просто преступлением.
– Представь бабочку, – велела она. – Закрой глаза, вот так, и представь – летит белая бабочка…
Сопротивляться не было сил. Белая бабочка, голубая бабочка, лимонная бабочка, зелёная бабочка – они мельтешили перед глазами, никак не желая выстраиваться в нужный узор, а рыжая держала её за обе ладони и медленно, монотонно проговаривала инструкции, раз за разом, и её руки казались мягкими и тёплыми. Тепло это расходилось от пальцев, успокаивая и утешая, и бабочки выписывали круги и восьмёрки, и как это прекрасно – чувствовать себя собой, а не каким-то влюблённым идиотом…
– Чрезмерная чувствительность в плане эмпатии, – деловито сказала Кеара, и её имя уже не вызывало прежней злости. – Это мы поправим. Так что ты видела?
Кариса подняла голову, всматриваясь в её лицо, и не ощутила ничего – ни чужой нежности, ни собственного раздражения.
Хорошо.
– Его, конечно.
– И… – рыжая помедлила, явно разрываясь между врачебным долгом и собственным любопытством. – Что он делал?
– Работал… Кажется. С бумагами. – Кариса с лёгкой долей злорадства поймала разочарование в глазах собеседницы и всё-таки призналась: – И рисовал. Тебя. На сей раз соизволил вспомнить про платье. Знаешь, если б меня парень рисовал в таких количествах, я бы решила, что он маньяк.
Кеара фыркнула и демонстративно придвинула к себе стопку рисунков.
– Значит, хорошо, что он рисует не тебя. И ты ещё не видела количества.
Она вынула из кармана комбинезона помятый конверт и принялась впихивать в него сложенные наброски. Из конверта торчали уголки других листков, несколько мгновений Кариса смотрела на них, пытаясь удержать внутри рвущуюся наружу тоску – и не справилась.
– Я… На самом деле… Меня в жизни никто и никогда не рисовал.
Она всхлипнула и прижала ладонь к дрожащим губам. Не рисовал – и, пожалуй, не любил. Так, чтобы тепло изнутри, чтобы переполняющая нежность, чтобы ждать писем, чтобы быть так далеко – и всё равно рядом…
Рыжая помедлила – и вынула из конверта пачку открыток.
– Показать?
На этих рисунках людей почти не было – лишь крошечные силуэты на границе пейзажей. Был дом, который она видела во сне – вот, значит, почему! – и цветущие яблони. Были цветы и листья. Был лес и озеро…
И лицо – одно-единственное.
Кариса смотрела на него, пока не ощутила исходящее с двух сторон беспокойство. Портрет пришлось отдать – и хорошо, и славно, зачем он ей тут сдался, и так никакого от него покоя.
И всё же…
Как же хотелось, чтобы он… Нет, пусть не он, пусть другой. Пусть бы рисовал, обнимал, смотрел вот так же, и улыбался – только для неё. Чтобы чувствовать себя не просто желанной и восхитительной – нужной, любимой, единственно возможной.
Она ведь так устала быть одна…
Пусть он будет.
Глава 22. Ни слова о святых
Дверь в библиотеку еле слышно скрипнула, потом хлопнула. Стоило бы глянуть, кто пришёл, но голова казалась неподъёмной, и шансов оторвать её от столешницы не было. К тому же, существовал лишь один человек, к которому Дом проникся таким расположением, что игнорировал хозяйский приказ «не беспокоить».
– Я тебя убью, – буднично сообщил Эл, со стуком ставя на стол что-то металлическое. – Ты хотя бы ел сегодня?
Ильнар попытался пожать плечами, но было ужасно лень шевелиться. Может, и ел. Может, даже сегодня. А который час, интересно?..
– Полдень уже.
Нет, пожалуй, не сегодня.
Послышалось звяканье. Спустя пару мгновений нос защекотали запахи, в которых преобладал жареный лук и незнакомые пряные травы. Похоже, на кухне снова дежурит Ориен.
Эл весьма невежливо тряхнул его за плечо, и Ильнар со стоном выпрямился – мышцы успели затечь, шея ныла нещадно. Он откинулся на спинку стула, открыл один глаз и почти сразу сощурился – хотя большая часть библиотеки оставалась в тени, но хитрая система зеркал и отражателей перенаправляла льющийся из окон солнечный свет так, чтобы рабочее место хозяина в любое время суток было хорошо освещено. Мягкое, рассеянное сияние окутывало заваленный книгами стол, кое-где сумрак прошивали острые тонкие лучи – в них танцевали пылинки и проявлялись углы массивных тёмных стеллажей.
– Не вернулись ещё?..
– Нет. И если ты демонстративно сдохнешь в ожидании, лучше никому не станет. Ешь. Или с ложечки накормить?
Пришлось открывать и второй глаз тоже. Эл был прав, конечно – от них не зависела ни скорость айринга, ни вероятность, что Киру вообще позволят вернуться, ни тем более козни невесть где затаившегося Магистра. Спас ли старший лейтенант Дьери экспедицию или отказался подчиняться приказам, тоже будут решать далеко отсюда, и вряд ли на решение повлияет его попытка за несколько дней изучить местную библиотеку и составить список наиболее интересных томов. В лучшем случае книги заберут вместе с мятежными магами – только отряд соберут побольше…
Но он, по крайней мере, мог отвлечься.
Спасательная группа Тайной канцелярии прилетела на следующее утро после того, как остатки экспедиции вломились в древнюю усадьбу. Кира, разумеется, забрали сразу, как и Гэлхана, и большую часть пограничников. Ильнар ожидал споров и возражений, но командир группы, помявшись, сообщил, что задание было сформулировано как «обеспечить эвакуацию людям, которым необходима срочная помощь». Полномочий тащить в Ксантар силой тех, кому помощь не требовалась, у него не было, зато было указание «разбираться по ситуации» и звание капитана – против прямого приказа майора.
