— Статья уже готова? — спросила она, медленно снимая пальто.
— Почти, — я бросил взгляд на исписанные тетрадные листы. — Точнее, на две трети.
— Вот и займитесь, — прохладно проговорила она и, молча, прошествовала к своему столу. Который я к этому моменту уже освободил и пересел за свой. “Похоже, и правда увольняют”, — подумал я, склонившись над тезисами. По лицу Антонины Иосифовны было понятно, что продолжать разговор она не намерена. И вообще как-то не в духе.
Ну и ладно. Я выбросил на время из головы мысли о кадровых перестановках в верхах и занялся своими прямыми обязанностями — писал о великих свершениях на ниве шинного производства, догоним и перегоним, и это вот все. Помнится, когда-то давно, в будущем, подобные задания я среди себя называл “писать для мусорной корзины”. Обычно они касались заказанных рекламных текстов. Заказчики желали, чтобы в газете на полполосы были расписаны их многочисленные достоинства, причем без особой фантазии — лепи штампы друг на друга, получай одобрение. Я в начале карьеры пытался даже что-то доказать, объяснял заказчикам, что толку от такой статьи никакого, что ее никто читать не будет, потому что она неинтересная. Предлагал поработать с новостными поводами и форматам, но все было без толку. В конце концов воевать я перестал, перегорел. Ляпал, не задумываясь, бесконечные “креативный подход и неизменное качество”, и забывал сразу же. Здесь была та же история, только штампы другие. Но и их я уже знал наизусть. Так что не прошло и сорока минут, как статья была готова.
Пока я дописывал, на работу явились все остальные сотрудники редакции. Задумчивая Даша, нервно-бодрый Эдик и странно молчаливый Семен.
Эдик попытался шепотом у меня спросить, как все прошло. Но пристальный взгляд прозрачных глаз редакторши вернул его на место. Определенно, она не в духе. Причем довольно сильно не в духе. И меня начало терзать любопытство пополам со стыдом. Любопытство было вполне оправданным — если на заводе грядут какие-то важные перестановки, то нас это в скором времени напрямую коснется. А стыд… А стыдно было, потому что я был в том месте, где произошло это самое нечто, последствия которого вот-вот грянут, а я этого даже близко не заметил. На лыжах катался, танцы танцевал… Да уж, что-то я теряю хватку. Во времена оны я бы запах надвигающейся неведомой фигни почуял бы обязательно…
Раздался телефонный звонок. Антонина Иосифовна схватила трубку. С той стороны говорили много, но что именно — расслышать не получалось. Сама же редакторша отвечала очень коротко. Да. Да. Нет. Нет. Да. Договорились.
Потом она встала, накинула пальто и торопливо покинула редакцию. Молча.
— Ну и что это все может значить? — нахмурился Эдик, когда шаги Антонины Иосифовны затихли. — Иван, ты можешь что-нибудь объяснить?
— Ах, если бы! — я развел руками. — Вчера, когда мы разъезжались по домам, все было нормально…
Соврал. Я понятия не имел, нормально там все было или нет. Мы вообще не сталкивались с с вечера субботы. Ее холеного Витю видел в обед, но тоже не обратил внимания, в какой тональности проходили его беседы. Ну, прогуливался он с кем-то по аллее между корпусами…
— Иван… — сказала Даша и замолчала. Показала глазами на дверь с видом “нам нужно срочно поговорить, придумай пристойный повод”. — Блин, хотела что-то спросить, забыла что. Вот голова дырявая…
Глава двадцать вторая. ...какой-то хитрожопый товарищ!
Нормального разговора не получилось. То ли день был такой неудачный, что всем сотрудникам административного корпуса приспичило шнырять туда-сюда все время, то ли мне самому не очень-то хотелось разговаривать. И я даже отлично понимал, почему. А что я скажу, собственно? Я ведь действительно не представлял, что делать дальше, и как сделать так, чтобы Игорь отвлекся на какие-нибудь другие дела. Просто погладить испуганную Дашу по голове и пообещать, что все будет хорошо? Впрочем, только это я и успел...
Мне надо подумать, вот что. Как следует разложить все факты по полочкам и прикинуть, что можно с этим сделать, чтобы выкрутиться из ситуации с наименьшими потерями. Значит нужно или засесть дома и расписать все подробно на листе бумаги. По схемами, причинно-следственными «солнышками» и квадратом Декарта для принятия решений. Такой способ я умел, но не любил. Почему-то каждый раз, когда я пытался думать письменно, то все результаты казались мне игрушечными. Следствие профессии, по всей видимости. Я уже столько раз врал бумаге, что даже встроенный в мозги детектор самообмана давно сбоит и перегревается. Вторым вариантом было пойти гулять по улице. Вышагивать, отбивать пятками размеренный ритм. Прокручивать в голове мысли, постепенно очищая их от шелухи.
Идея была бы хороша.
Если бы не зима. Зимой в Новокиневске вообще не так уж много вариантов погоды, подходящей для пеших прогулок. Да и хрен бы с ним, со снегом, ветром и даже минусовой температурой! Чтобы думать ногами, требуется, отрешенность и размеренность. Которой довольно трудно достичь, когда под ногами то комки наледи, то раскатанные длинные полосы льда, припорошенные снежком, то просто грязно-снежное месиво, в котором вязнешь, а потом приходился останавливаться, чтобы вытряхнуть это все из ботинок.
И все время следить, чтобы не навернуться. Ну или чтобы кто-то на тебя не навернулся.
В общем, прогулка — это хорошо. Но не в январе...
Имелся и третий способ. Откровенный разговор. Проговорить вслух умному и внимательному собеседнику. Впрочем, умность и внимательность опционально. Достаточно, чтобы собеседник просто иногда кивал и подавал признаки жизни, пока я болтаю. Работал стенкой, в которую я кидаю мячики своих мыслей. Такого тоже хватает, чтобы разобраться. Но нужен именно что живой собеседник, а не собственное отражение в зеркале.
Значит...
На самом деле, у меня было не так много вариантов.
— А, Иван, замечательно, что вы пришли, входите! Входите! — Феликс Борисович распахнул мне дверь, а сам умчался в сторону кухни, громко хлопая шлепанцами. Для Феликса это было нормально, я давно уже привык. Я закрыл дверь на замок, разулся, стянул пальто. Сунул ноги в гостевые тапки и привычным маршрутом прошел в кабинет. На столике не было в этот раз ни привычных эклеров, ни лимонной нарезки на тарелочке. Там лежал раскрытый журнал. Контрастные черно-белые фотографии с глубокими тенями и четкими линиями. Я взял журнал в руки. Выхватил из текста несколько предложений.
Да, это была моя статья. Иллюстрированная мишкиными фотографиями. По коже побежали мурашки, сердце забилось сильнее. Ни разу за все время нашей дружбы с Мишкой мы не работали вместе. Не было ни одного материала с моим текстом и его фотографиями. Это был первый такой.
И, черт меня побери, он был офигительный!
Бывали статьи проходные. Бывали такие, о которых хотелось забыть сразу же, как только их утвердили в номер. Бывали хорошие, которыми я был доволен, в целом. Молодец, возьми с полки пирожок, Жан Михалыч, все-таки ты профессионал, и можешь работать в любом состоянии. Какие-то вызывали досаду. Не дотянул, не дожал, пересыпал пафоса там, где было не надо.
А бывали... вот такие.
Когда читаешь и не веришь, что это я написал. Сам, своими собственными пальцами. Своими мыслями и чувствами.
Тоскливый взгляд худощавого мужчины сквозь решетку на окне. Женщина с потрясающим профилем держит перед собой растопыренные ладони, словно пытается от чего-то защититься. Парень, сгорбившись, сидит на стуле.
Не понимаю, как Мишка этого добился. Я же был в этой больнице, видел ее убогость, обшарпанные стены, пол со щелями в палец. И на фотографиях это все тоже было, только каждая чешуйка краски казалась продуманной частью композиции, а из каждой щели в полу выглядывало не то вековечное зло, не то инфернальное безумие.
Эстетика отвратительного.
— Я знал, что вас нужно оставить с этим журналом наедине, — тихо сказал Феликс Борисович, когда я закрыл журнал и вернул его на столик.
