— Ясно, — повторил я.
— А так… ну что я могу сказать? Если действительно вытянешь тему — то молодец. Сейчас поляна свободна, по сути. БАБ с Гусём тягается за медийку, но это выход на совсем другой уровень. Самое время. Только не суетись ни в коем случае и не спеши. Знай себе цену, и сразу же это покажи. Думаю, они будут выяснять, кто за тобой стоять может. Могут и на Мирославу выйти. Но это мой вопрос, придумаю, что делать.
Глава 8
Мамин визит прошёл рутинно: приехали, поболтали в ресторане, прогулялись немного — разъехались, пообещав звонить по возможности. Напоследок мама меня даже обняла и расцеловала в щёки. Да и с Мирославой они быстро нашли общий язык: охотно обсуждали шмотки, турецкие курорты и заокеанскую светскую жизнь.
Никаких опасных приключений не случилось ни по дороге туда, ни тогда, когда они возвращались в Егорьевск. Я специально позвонил вечером им на городской, чтобы удостовериться. Мама ещё раз поблагодарила меня за приглашение и пообещала оставаться на связи.
А я всё ждал подвоха: что где-то произойдёт нечто нехорошее. Моя рана воспалиться, с Мирославой поругаемся, батя её заточит на меня зуб и запретит ей общаться со мной — за дерзость и прожектёрство. Но, видимо, напрасно: очевидно, моё представление о времени, судьбе и всём таком прочем оказалось слишком примитивным.
Встреча с Ликой и её отцом перенеслась на первые или вторые выходные после отпуска: у него появились срочные дела в Тольятти.
На Черкизон заехать я так и не решился: оставил это на крайний случай.
Отец, похоже, кого-то нашёл, пока я катался по Грузиям и занимался другими семейными делами. По крайней мере, когда я заехал за чистым «комком» домой, там отчётливо пахло женскими духами. Да и батя ходил какой-то необычно рассеянный и всё время загадочно улыбался.
А ещё я узнал, что он начал ходить в их корпоративную тренажёрку. Говорит, нормативы надо будет сдавать весной — вот, готовился. Это, плюс отказ от курения сказались на нём очень положительно: внешне он помолодел лет на пять.
В общем, после отпуска я возвращался в Университет воодушевлённый, с осознанием того, что всё смогу и вообще у меня всё получается, как надо.
И, как это часто бывает в подобных случаях, реальность тут же ударом под дых вышибла меня с небес на землю.
За каникулы я успел забыть, что такое курсантский быт в девяностых, и откровенно расслабился.
Учёба, как положено, начиналась с понедельничного развода и строевого смотра. Это когда весь универ собирался на плацу, и руководители подразделений проверяли у всего личного состава форму одежды и уставную стрижку.
Зимой мы ходили в тёплом белье, «комках» и шинелях. Шею должно было защищать от холода тонкое зелёное кашне. Само собой, уставное тёплое бельё было не настолько тёплым, чтобы выдерживать десятки минут и даже часы на тридцатиградусном морозе. Шинельки тоже были так себе. Поэтому многие пользовались так называемыми «вшивниками» — разнообразными неуставными средствами утепления: начиная от гражданских свитеров, которые надевались прямо под уставное термобельё, заканчивая профессиональным термобельём, которое тоже, как правило, имело вопиюще неуставной вид.
Проблема была в том, что на понедельничном разводе все эти дела проверялись. А погодка стояла так себе: ночью было минус тридцать восемь, если верить термометру, который висел у входа в располагу.
Но это ещё полбеды: на строевом смотре форма одежды должна была быть комплектной. Это значит на ней должны быть все необходимые петлички, шевроны, кашне и хлястики. И если с шевронами ситуация была более-менее спокойной — всё-таки они пришивались, то с кашне и хлястиками была беда. Особенно с последними.
Хлястик — эта какая штуковина сзади на шинели, небольшая полоска шинельной ткани, закреплённая на двух пуговицах примерно на уровне портупеи. Для чего она нужна — понятия не имею. Некоторые предполагали, что для поддержания портупеи, но это сомнительная теория. Скорее всего, так сделали просто для красоты. Ну и для того, чтобы было за что любить личный состав на строевых смотрах.
Хлястики терялись чаще всего. Ну как терялись: не без посторонней помощи, как правило. Стоило хотя бы одному курсанту в подразделении его потерять — всё, шинель с прикреплённым хлястиком нельзя было оставить без внимания ни на минуту. Некоторые особо прошаренные даже начинали делать запас хлястиков: иногда, во время шмонов, у кое-кого в тумбочках находили по два-три, а иногда даже по пять хлястиков.
Вскоре народ додумался хлястики подписывать. Разумеется, с оборотной, невидимой стороны. Но это лишь слегка облегчило ситуацию.
Готовясь к завтрашнему дню в казарме, я обнаружил, что перед праздниками так спешил слинять, что забыл снять со своей шинели петлички и хлястик. Само собой, ни того ни другого аксессуара на месте в каптёрке не оказалось. Проводить расследование было совершенно бесполезно: половину воскресенья помещение простояло свободно открытым, а камер в то время, разумеется, не было.
Если бы Гия был на месте — можно было бы с ним договориться, они на общий развод не ходили, а шинели у них было совершенно такие же. Но он должен был приехать на занятия только на следующий день. Пришлось идти на поклон к самым запасливым курсантам.
В итоге удалось выменять старый хлястик, который даже оттенком немного от моей шинели отличался, за блок сигарет, который я припас просто на всякий случай — именно для обмена. Зато петлицы мне достались в нагрузку, бесплатно.
Пока занимался этими проблемами, чуть не опоздал на вечернюю поверку. Так что на занятия собирался уже в темноте.
Утром я уже был морально готов к мучениям холодом. В другое время я бы подтянулся несколько раз да отжался, чтобы согреться до построения — но сейчас из-за раны этого делать было нельзя. Приходилось терпеть.
Но вот к чему я оказался морально не готов, так это к ору капитана Снегирёва.
Хлястик я нашёл, петлички было в порядке, даже нитки с иголками, которые у нас было положено наматывать под отворот шапки — и те были на месте. О чём я забыл, так это о нюансах уставной причёски.
Мне достался знатный пистон за то, что у меня не было кантика сзади. У всех военных, по мнению нашего руководства, обязательно должен был быть кантик — чёткая граница между волосами и чистой коже сзади.
Как итог этого ора — я попал в наряд по столовой. Причём на мойку.
Я уже рассказывал, что столовая в Университете была формальным учреждением по переводу пускай плохоньких, но вполне съедобных продуктов в совершенно несъедобное нечто. И вот сейчас мне предстояло вновь, спустя долгие десятилетия, окунутся в непередаваемую атмосферу изнанки этого филиала ада.
От одних воспоминаний я заранее ёжился.
Наряд на мойку — значит, необходимость вместе с четырьмя другими несчастными перемыть несколько тысяч пластиковых тарелок и котелков с помощью старых тряпок и хозяйственного мыла в глубоких металлических ёмкостях, три раза в течение суток.
Когда-то мойка была оборудована, как положено: там была промышленная посудомоечная машина, новенькая техника и прочие приятные вещи. Но к середине девяностых всё это дело вышло из строя, а заметить или отремонтировать было никак невозможно. Может, и правда на это денег не выделялось, а, может, этим деньгам находилось другое применение.
Поэтому всё было заменено банальным ручным трудом. Даже там, где это по идее было невозможно из соображений техники безопасности.
Например, ту часть наряда, которая занималась подготовкой продуктов (к порче с помощью готовки) чистила картошку. Но не вручную — а на специальной чистящей машине. Машина была неисправна: у неё давно отвалилась дверца для закладки, внутренние чистящие поверхности были в кошмарном состоянии, но имелся всё ещё работающий двигатель. Процесс очистки выглядел следующим образом: один из курсантов в резиновых сапогах и перчатках упирался черенком швабры в неисправную дверцу, другой из коридора нажимал кнопку пуска аппарата.
