руками от воды и ветра – но тело словно каменеет и отделяется от нее самой.
Одна волна настигает ее резко и сильно.
Один вздох, и Анэ полностью накрывает вода.
Темнота. Холод.
Все заканчивается очень быстро, и Анэ отплевывается, вытирает лицо руками, вновь вернув себе тело. Руки и ноги вмиг становятся тяжелыми. Не понимая, что произошло, Анэ одной ногой пытается вынырнуть из сугроба, а глазами – искать следующую опасность.
И тут она видит дрожащий силуэт отца. Его черную макушку. Все тело скрыто сугробом.
Музыки и пения больше нет.
Анэ переводит взгляд на свои руки. И на отца. И обратно на руки. Их она почти не видит, они размываются перед глазами, и все, что ей удается разглядеть, – это кровавые разводы на снегу, освещаемые полной луной.
Еще мгновение – и Анэ бежит к отцу сквозь тянущую боль в ногах, сквозь дрожь во всем теле. На щеках замерзают капли воды. Она сбрасывает капюшон и тут же воет от холода – но теперь видит отца все лучше и лучше, видит его руки, торчащие из сугроба, трясущуюся голову, которая постепенно поднимается из белизны…
– Стой на месте! – полностью высунувшись из снега, кричит он.
Взгляд у него дикий – выпученные глаза, покрытые инеем ресницы. Рот открыт то ли в страхе, то ли в попытке что-то сказать. Отец поворачивается – одна лишь его голова, которая трясется от холода, – и начинает петь на незнакомом языке. Анэ застывает на месте, ожидая команды.
Тишина. Темнота. Только море волнуется, выбрасывает на берег одинокие льдины. Воет морская чернота, шипит белая пена. Лунный свет падает на темные волосы отца. Кажется, что все погрузилось во тьму, и только фигура отца сияет, только в нем еще есть жизнь.
Он кричит. Волны сменяют друг друга, становятся все выше и выше.
Анэ не двигается. Часто моргает, чтобы видеть еще четче, убрать размытое дрожащее озеро перед глазами. Ждет. Отец встает из сугроба, разбрасывая руками снежные комья, – и в следующий миг застывает на месте. Волны с шумом разбиваются о каменный берег. Анэ продолжает смотреть на отца, ожидая хоть какого-то знака, взмаха руки, слова. Хоть чего-то, чтобы она понимала, что делать, – но фигура его неподвижна.
И когда поднимается большая, затмевающая небо волна, когда весь мир гаснет в морской пене, Анэ понимает, что в первый раз в жизни они не справились. Она силится представить отца, но представляет себе его бубен, большой, из волчьей кожи. Она пытается кричать, но вместо этого хрипит от боли.
Боль настигает ее очень быстро – в одно мгновение она представляет себе отцовский бубен, а затем весь мир накрывает темнота. Анэ больше не ощущает свое тело – видя, чувствуя перед собой мертвую злую силу, она сливается с мерцающей тьмой.
– Не хочу тебя видеть…
Анэ резко вздыхает.
Глаза обжигает яркое рассветное солнце, пробивающееся из окна. Она, щурясь, пытается рассмотреть комнату вокруг.
– Анэ! Анорерсуак!
Анэ слышит голос Апитсуака так четко – и в то же время так далеко. Осматриваясь и осторожно шевеля конечностями, она приводит себя в чувство. С каждым вздохом мысли все больше приходят в порядок.
Еще чуть-чуть – и она уже отчетливо слышит, как кричит Апитсуак.
– Все хорошо, – бормочет она и случайно смотрит на свои руки.
На запястьях по-прежнему краснеют шрамы – длинные толстые полоски, обхватывающие ее руки. А в кулаке зажат бледный пучок буковника.
Анэ тут же все вспоминает. Вскакивает на ноги и со всей силы бежит к двери. Бежит так, что едва не падает с лестницы, и ноги путаются в снегу, и несколько раз она шумно падает в сугробы, но тут же поднимается и бежит еще быстрее.
Сбивается дыхание, горят легкие. Сердце выпрыгивает из груди, а в голове бесконечным эхом застывают слова Седны.
Она всех убьет, если Анэ не доставит ей душу отца.
Раскопать кости. Сжечь. Сжечь дотла, пока не останется один лишь жалкий бездушный пепел. Сжечь вместе со всем, что она когда-либо чувствовала к «отцу», вместе со всеми воспоминаниями и всей болью.
Сжечь. Закопать. Уничтожить навсегда.
И чем дальше она убегает под громкие крики Апитсуака, тем сильнее в голове ее бьется мысль: надо вернуться домой. Не ради отца и не ради ритуала – а ради того, чтобы остановить трагедию.
В груди разгорается пожар, перед глазами все плывет, и Анэ едва не врезается в стену багрового дома. Тут же подбегает запыхавшийся Апитсуак.
– Седна отпустит духов, и все станет хорошо. Когда… если… когда я отдам ей отца.
– Что?
– Вот так. Мне нужно найти и сжечь его кости, полностью. Тогда его душа вернется в Адливун. И… и…
Анэ сразу представляет себе душу отца – дрожащий черный силуэт, который держится здесь все двести лет только ради нее. Все годы ее жизни он растил Анэ, чтобы потом убить, а потом двести лет ждал, чтобы обмануть ее еще раз и приказать убить Седну.
Убить. Богиню. Которую предал он сам.
Анэ вновь смотрит на свои запястья, обвитые ранами, как нитями. Тело в этих местах особенно сильно пульсирует и горит тихой болью. Она старается глубоко дышать – и только тогда замечает, какой же здесь живой, свежий воздух по сравнению с Адливуном. Воздух, в котором еще теплится жизнь.
И ничего уже не видя и не чувствуя, она начинает рыдать. Слезы выходят из нее быстрым потоком, скатываются по щекам, по шее, падают на снег. Апитсуак тут же обнимает ее и прижимает к себе.
Маленькая Анорерсуак. Названная в честь ритуала, который должен был закончиться ее смертью. Маленькая, но такая сильная.
Она заслуживала любви. Заслуживала того, чтобы с ней играли дети и без страха общались взрослые.
Но еще больше того заслуживала Арнак.
Анэ пытается перестать плакать, но вместо этого лишь сильнее ударяется в рыдания. Апитсуак не дает ей двинуться и убежать, она даже не может закрыть руками лицо, чтобы никто ее не видел. Постепенно к ним подходят другие люди, и вскоре половина Инунека вырастает вокруг них – достаточно далеко, чтобы Анэ видела лишь их смутные фигуры, но и достаточно близко, чтобы понимать все.
Она позволила Арнак умереть. Из-за нее полнились кладбища.
Из-за того, что она верила отцу. Даже не верила – хотела верить. И ведь знала, что отец был неправ, знала, что люди не должны умирать из-за его ритуалов, но не могла воспротивиться. Она была маленькой фигуркой в сравнении с
