улыбкой садится к ней на кровать и осторожно притягивает к себе. И, прижимаясь к нему, Анэ четко понимает – он остался единственным человеком, чей образ еще не разбился на тысячи осколков, еще не замутнен жестокой правдой. Он остался чистым. Теплым. Самым обычным – и в то же время гораздо ближе, чем, как она думала, ее собственный отец.
Они сидят так долго. Анэ пытается запомнить объятия Апитсуака и каждый его вдох – и ни на миг не забывает, что скоро останется одна.
Она вернется в прошлое и остановит ритуал. Сделает так, чтобы всего этого не случилось – ни смертей, ни разозленной Седны, ни буковника в огне. А потом привыкнет к старому миру и воплотит свою силу во что-то хорошее.
Будет лечить людей. Договариваться с богами. Прогонять духов.
Это никогда не вернет людей, убитых отцом, но теперь ей нужно с этим жить.
Превратить свои силу и боль – в добро.
– Мы никогда больше не увидимся, – говорит Апитсуак над ее головой.
– Зато я верну все на свои места, – с тихой решимостью отвечает Анэ.
– Анорерсуак.
На это имя ее тело отзывается противной липкой болью. Анэ закрывает глаза и тихо отвечает:
– Этим именем назвал меня отец. Оно больше не мое.
– А какое твое?
Анэ медленно выдыхает теплый воздух. Открывает глаза и роняет рассеянный взгляд в окно – там, где уже почти зашло солнце. Бегают дети. Сидят на лавочках старики. Фигуры в темных одеждах разделывают мясо.
– Арнак. Меня зовут Арнак.
– Кто это? – тихо спрашивает Апитсуак.
Анэ пытается найти в его голосе осуждение или хотя бы удивление – но нет.
– Девочка, которую я убила.
Парень опускает руки и слегка от нее отстраняется. Они встречаются взглядами: Апитсуак – непонимающим, Анэ – глубоко печальным.
– Отец вытягивал силу из людей, которых лечил. Забирал ее себе. И однажды… убил девочку… она давала мне мактаки.
Апитсуак долго молчит, но потом выдавливает из себя:
– Но ты же была ребенком.
– Арнак от этого не оживет.
Анэ встает – и тут же понимает, что сейчас разрыдается. Тяжелые слезы уже подступают к глазам. Крепко сжав кулаки, она делает несколько глубоких вдохов и выдохов. Спина тут же начинает болеть, шея невыносимо затекает – но в следующий же миг тело отзывается пульсацией, и боль проходит. Все вновь на своих местах.
Анэ прислушивается к ощущениям в теле. Они такие приятные и яркие, что ей хочется закрыть глаза и остаться с этим чувством подольше. Но нельзя. Тело дает ей эту передышку, чтобы она совершила ритуал и вернулась в прошлое.
Чтобы исправить все, что успела натворить.
Чтобы никто в Инунеке не пострадал и не умер.
Анэ расправляет плечи, держит голову ровно. Точно так же, как держала с отцом, когда он только заходил в хижину и она еще не знала, в каком он духе, что ее ждет теперь.
Апитсуак поднимается и смотрит на нее сверху вниз.
– Пора? – спрашивает он.
– Пора, – кивает Анэ. – Никто больше не умрет. Я все верну на свои места.
– Как?
Она берет Апитсуака за руку и закрывает глаза, пытаясь впечатать в кожу его прикосновение. Так, чтобы никогда его не забыть.
– Я остановлю ритуал. Мы с Седной не переместимся в будущее, и никто больше не умрет.
– А ты? – вдруг спрашивает Апитсуак – так коротко и просто, что Анэ на мгновение замирает.
– Я что-нибудь придумаю, – отвечает она и отстраняется. – Давай сходим на море. Хочу еще раз на него посмотреть.
Море движется медленно, льдины блестят в вечернем солнце, и его белые блики бьют Анэ прямо в глаза. Она щурится, прикрывая рукой лицо, и украдкой смотрит на сидящего рядом Апитсуака.
За их спинами бегают дети. Их смех раскатывается по воздуху, и так непривычно слышать его вместо далекого воя из-за гор. Анэ позволяет себе улыбнуться этой мысли – пусть жители Инунека никогда больше не услышат рычание надвигающихся духов.
– Значит, все, – на выдохе говорит она, глядя на худощавые руки Апитсуака.
– Да, – бормочет Апитсуак.
Анэ вновь поворачивается к морю. Ее тело наполняется таким состоянием, какого она раньше еще не испытывала – спина расслаблена, дышится ровно и легко, и ветер приятно развевает волосы. В голове ни песен, ни тягучей тревоги – чистота.
– Теперь обратно, – тихий голос Апитсуака звучит вместе с плеском волн. – Скоро наступит полярный день. И всегда будет свет… всегда свет и солнце.
Анэ пытается нащупать зуб в кармане, но чувствует лишь пустоту. И хорошо. Всю грусть она спрятала как можно глубже, оставив на поверхности лишь легкость и холодную решительность.
– Как Тупаарнак?
Апитсуак поправляет волосы.
– Начала ходить. Другие женщины сейчас тоже ей помогают.
Анэ кивает и опускает взгляд на серые камни, блестящие от постоянного вытачивания водой.
– Она все еще держит зуб?
– Что?
Анэ крепко зажмуривается. Ей хочется, чтобы отец и Анингаак не просто исчезли, а стерлись из времени. Чтобы их никогда не существовало. И чтобы Тупаарнак была по-настоящему счастлива.
– Она помнит, что Анингаак…
– Да. Но ей сейчас гораздо лучше.
– Как думаешь… она поправится?
Апитсуак ненадолго задумывается.
– Честно, не знаю. Надеюсь, что да. Но она же потеряла ребенка.
– Из-за черепа, – шепчет Анэ, а следом ее накрывает другая, темная и страшная мысль. – И из-за меня.
– Что?
– Если бы не череп отца… и не все, что было за этим. Тупаарнак не потеряла бы ребенка. Все опять из-за меня.
Апитсуак обхватывает ладонями ее лицо, и Анэ вздрагивает от его холодных рук.
– Посмотри на меня.
Она слушается и заглядывает ему в глаза. Он смотрит внимательно и как никогда серьезно.
– Ты ни в чем не виновата. И никогда не была. Это все твой отец… этот человек, которого никогда нельзя было даже называть отцом. Все из-за него. У тебя просто не было выбора.
Анэ смотрит и пытается почувствовать хоть какое-то облегчение. Но вместо этого находит в его словах лишь безысходную грусть. Может, у нее и не было выбора, но кажется, что отец, одинокая хижина, засыпанные камнями тела и Арнак будут преследовать ее всю жизнь.
Она вырывается из рук Апитсуака и обращает взгляд на море – то самое, что видело рождение отца, ее рождение, ритуал, перемещение и смерть. Смерть всех, кто был до нее, и всех, кто будет после.
– Я не хочу ни с кем прощаться. Но…
Она зажмуривается, вспоминая всех людей, кого успела здесь увидеть. Настоящих людей, не черные тени, что она представляла в начале своего пути. И все ее тело словно
