Сянцзы некому было излить душу, и это его угнетало больше всего. У него не было ни родных, ни друзей, но если раньше он прочно стоял на земле и ни в ком не нуждался, то сейчас он понял, что человек не может жить один, и пожалел, что так одинок. Рикши, его собратья по ремеслу, казались ему теперь особенно близкими. Если бы он дружил с кем-нибудь из них, он не испугался бы и десятка таких, как Хуню. Друзья придумали бы выход, не пожалели сил, выручили бы из беды. Но он всегда был одинок.
А сразу найти приятеля — дело нелегкое! Впервые в жизни ему стало страшно. Пока он один, всякий может его обидеть: одному со всеми бедами жизни не справиться.
Страх породил мрачные мысли. Зимой, когда хозяин бывал на банкетах или в опере, Сянцзы обычно прятал резервуар от карбидного фонаря у себя на груди, чтобы вода не замерзла. Когда холодная, как лед, банка прикасалась к разгоряченному, потному телу, Сянцзы бросало в дрожь, но приходилось терпеть, пока резервуар не согревался, и порой подолгу. Прежде Сянцзы считал, что так и полагается. Иногда он даже чувствовал свое превосходство над рикшами, которые возили старые, обшарпанные коляски, — у них не было таких фонарей. Но сейчас ему казалось несправедливым, что за какие-то жалкие гроши он должен еще заботиться об этой проклятой банке, согревать ее на своей груди. Грудь у него, правда, широкая, но что толку, если она ценится дешевле банки с карбидом! Подумать только: его жизнь и здоровье дешевле карбидного фонаря! Не удивительно, что даже Хуню может его обидеть.
Прошло два дня. Вечером господин Цао вместе со своим приятелем поехал в кино. Сянцзы ждал его в маленькой чайной, как обычно согревая на груди холодную банку.
День выдался морозный. Окна и двери чайной были плотно закрыты. В комнате стоял смрад, пахло потом и дешевым табаком. Некоторые рикши, сомлев в духоте, дремали, прислонившись к стене, другие не спеша пили водку, причмокивая губами, третьи, свернув лепешки, торопливо и жадно ели, краснея от натуги. С хмурым видом говорили о своих делах: выезжаешь с самого раннего утра, весь день бегом, пот не просыхает… Остальные посетители смолкали, услышав горькие слова, потом снова начинали вспоминать свои обиды, галдели, словно вороны у разрушенного гнезда. Каждому хотелось излить душу. Даже рикша, который давился лепешкой, бормотал, еле ворочая языком:
— Можно подумать, что работать у одного хозяина большое счастье… Будь проклято все на свете! Я с двух часов не держал во рту и маковой росинки… От Цяньмыня до Пинцземыня и обратно пробежал уже три раза! Шутка сказать! А сегодня такая погодка — даже зад себе отморозил… И голодное брюхо не дает покоя… — Он оглядел всех, сокрушенно покачал головой и снова взялся за лепешку.
Заговорили было о погоде, да опять свернули на свои несчастья.
Сянцзы не произнес ни единого слова, но прислушивался очень внимательно. У каждого была своя манера говорить, свой выговор, но когда люди вспоминали свои обиды, все волновались и бранились одинаково. То, о чем рассказывали рикши, было хорошо знакомо Сянцзы. Он впитывал их слова, как высохшая земля — капли дождя. Сам он рассказать о своей беде не умел, но, слушая других, чувствовал, что в своем горе не одинок.
Все страдали, и он вместе со всеми. Его жизнь была тяжела, и он проникался сочувствием к своим ближним. Когда люди поверяли свои обиды, он хмурил брови, заговаривали о смешном — улыбался. Он молчал, но чувствовал, что все они — друзья по несчастью.
Прежде Сянцзы думал, что рикши просто от нерадивости болтают с утра до вечера — ведь от болтовни не разбогатеешь! Сегодня же он впервые понял, что они говорят об их общих бедах, бедах всех рикш, и о его беде, и о нем самом.
В разгар беседы дверь неожиданно открылась, и в комнату ворвался поток холодного воздуха. Все сердито оглянулись, чтобы узнать, кто это. Но никто не входил, будто посетитель нарочно медлил. Мальчик-слуга обеспокоенно закричал:
— Побыстрее, дяденька милый! Холода напустишь!
Не успел он договорить, на пороге появился человек. Тоже рикша, с виду лет пятидесяти. На нем была короткая ватная куртка, вся в заплатах: на локтях и из передней полы торчала вата. Казалось, он много дней не умывался, и нельзя было понять, какого цвета его кожа; только замерзшие уши были красны, как созревшие помидоры. Из-под рваной шапчонки выбивались седые волосы; на ресницах и коротких усах висели сосульки. Человек нащупал табурет, опустился и, собрав последние силы, едва слышно попросил:
— Чаю…
В этой чайной обычно собирались рикши, имевшие постоянную работу; видимо, старик зашел сюда случайно. Все поняли, что с ним случилось нечто более серьезное, чем то, о чем они толковали. У всех пропала охота говорить. В другое время какой-нибудь зеленый юнец непременно высмеял бы такого посетителя, но сейчас всем было не до шуток.
Неожиданно голова старика начала медленно клониться книзу, и он свалился на пол. Все вскочили.
— Что такое? Что случилось? — загалдели посетители.
— Стойте! — остановил их хозяин чайной, опытный в таких делах. Он подошел к старику, расстегнул ему ворот, приподнял беднягу и, поддерживая его за плечи, прислонил к стулу. — Сладкой воды, быстро! — приказал хозяин. Наклонившись к старику, он прислушался к его дыханию и пробормотал: — Ничего страшного!
Все стояли ошеломленные, никто не садился. Едкий дым на-поднял комнату, no люди ничего не чувствовали: не мигая, смотрели они на старика и двери, и каждый думал: «Такая же участь ждет и меня! Вот доживу до седых волос, может случиться, что и я так же свалюсь и больше не встану!»
Когда ко рту рикши поднесли сладкую воду, он застонал. Не открывая глаз, провел по лицу черной от грязи рукой.
— Выпей воды, — сказал хозяин на ухо старику.
— А? — Старик открыл глаза и, увидев, что сидит на полу, хотел было подняться.
— Пей, пей, не торопись, — проговорил хозяин.
Все столпились вокруг.
— Охо-хо! — вздохнул старик. Обхватив чашку обеими руками, он медленно выпил воду, затем обвел всех растерянным взглядом. — Спасибо вам! Спасибо!
Голос его звучал необычайно ласково, задушевно. Казалось странным, что этот голос исходил из-под жалких обвисших усов. Старик попытался встать. Несколько человек поспешили ему на помощь, усадили на стул. На лице старика проступила робкая улыбка, и он мягко произнес:
— Ничего, ничего, я сам! Замерз, проголодался, вот и закружилась голова. Теперь все прошло…
Он улыбнулся шире, и сквозь толстый слой грязи все увидели доброе, открытое лицо.
У людей дрогнуло сердце. На покрасневших хмельных глазах рикши, который только что пил водку, появились слезы.
— Налейте-ка еще два ляна, — попросил он.
Когда принесли водку, рикша подошел к старику и подал ему чашку:
— Выпей, прошу тебя! Я работаю у одного хозяина, но скажу тебе — мне тоже не сладко. Стараюсь ни о чем не думать. Год прошел, и ладно. Еще два-три года, и я стану таким же, как ты! Мне ведь уже за сорок… А тебе, наверное, скоро шестьдесят стукнет?
— Нет, мне пятьдесят пять! — Старик отпил глоток. — Холодно, пассажиров не найдешь. Вот я и бегал с голодным брюхом: было у меня несколько монет, выпил на них, чтобы согреться. А когда подъехал сюда, не удержался, решил заглянуть. Здесь у вас жарко, я ничего не ел, вот и помутилось в голове. Ничего, это пустяки!.. Спасибо вам всем!
Желтовато-седые, похожие на солому волосы старика, его грязное лицо, даже черные, как уголь, руки — все, казалось, излучало свет. Так светятся древние изображения снятых в заброшенных храмах, по-прежнему вызывая священный трепет. Все, по отрываясь, смотрели на старика с каким-то особым почтением, словно боялись, что он вдруг исчезнет.
Сянцзы стоял рядом и все время молчал. Но, услышав, что старик голоден, опрометью бросился на улицу и возвратился с десятком пирожков с бараниной, завернутых в капустный лист. Подавая их старику, Сянцзы вымолвил лишь одно слово:
— Ешь!
Потом уселся на свое место и низко опустил голову, как будто очень устал.
— Ой-ой! — Старик готов был заплакать от радости. — Вы мне все равно что братья! Сколько сил тратишь, пока везешь пассажира, а попробуй получи с него лишний медяк…
Он поднялся.
— Погоди! Поешь сначала! — закричали на него со всех сторон.
— Я позову Сяо Маэра, это мой внук; он караулит коляску.
— Сиди, я схожу! — вызвался рикша средних лет. — Здесь твоя коляска не пропадет, будь спокоен: напротив — полицейский участок. — Он приоткрыл дверь: — Сяо Маэр! Тебя дедушка зовет! Оставь коляску, иди сюда!
Старик несколько раз потрогал пирожки, но так ни одного и не взял. Когда Сяо Маэр вошел, он протянул ему пирожок:
— Сяо Маэр, внучек мой, это тебе!
Мальчику было лет двенадцать. Вид у него был изможденный, но на него было накручено столько лохмотьев, что он казался даже полным. Из покрасневшего на морозе носа капало, уши горели под рваными наушниками. Он подошел к дедушке, взял пирожок, надкусил, затем сразу схватил второй.
