Ознакомительная версия.
— Всё, — прошептал я, — не могу больше.
— Ну ты даёшь… — отозвался Майрон, и два тяжело дышащих трупа в школьной форме развалились на огромном бревне.
Как только дыхание чуть-чуть наладилось, я поднял голову и осмотрелся. Оказалось, что мы с Майроном домахали до «круглой» поляны, куда на переменах ребята постарше бегали курить, а иногда и «выходили» выяснять отношения. Круглой поляна называлась из-за формы — она на самом деле была идеально круглая, диаметром метров тридцать, будто кто-то специально размечал.
— Как думаешь, она нас узнала? — спросил я Майрона, когда совсем отдышался.
— Вряд ли, — пыхтя, как паровоз, ответил тот, — она без очков была.
И тут меня разобрал такой смех, что я чуть не свалился с бревна. Смех вышел звонким, но быстро иссяк — хохот отобрал у меня последний воздух. Я опасно качнулся назад, но Майрон ухватил меня за куртку и привёл в вертикальное положение.
— Слышь, Сила, чего это с тобой сегодня? — спросил он. — То носишься, как лось, то ржёшь, как лошадь… чего случилось-то?
— Не обращай внимания, ладно, — сказал я и улыбнулся.
Майрона, похоже, это удивило ещё больше.
Минуты две-три прошли в молчании. Говорить не то чтобы не хотелось, просто не особенно моглось. Вдруг Майрон торопливо зашарил по карманам куртки, словно потерял что-то важное, а затем с облегчением выудил из внутреннего две немного мятые сигареты без фильтра. Одну он тут же сунул себе в рот, а вторую протянул мне.
— Утром стрельнул, — пояснил он.
Курить после беготни абсолютно не хотелось, но я взял предложенную штуку «Примы» и, немного размяв её пальцами, прикурил от Майроновской спички. Затянулся. Рот заполнился давно забытой кислятиной. Захотелось сплюнуть.
Майрон тоже затянулся и неумело выпустил дым.
— Хочешь, политический анекдот расскажу? — сказал он.
— Политический? — переспросил я.
— Ну да. Вчера от сестры услышал. Рассказать?
— Давай.
— Короче, — Майрон оседлал бревно верхом, лицом ко мне, — остановился поезд перестройки. Что делать, никто не знает. Ну, решили оживить Ленина. Оживили, короче, привели к Горбачёву. Горбачёв ему и говорит: «Вот, мол, остановился поезд перестройки, что делать, не знаем, выручайте, Владимир Ильич». А Ленин отвечает: «Принеси-ка мне, батенька, свежих газет, а сам за дверью подожди». Ну, делать нечего, принёс Горбачёв газеты, стоит под дверью ждёт. Час ждёт, два ждёт — ничего. Не выдержал, заходит в комнату, а там никого нет, только раскрытая «Правда» на столе лежит. Решили тогда оживить Дзержинского. То-сё, оживили, привели в ту же самую комнату. Походил он, посмотрел и говорит: «Принесите мне, пожалуйста, сюда свечку». Принесли, короче, ему свечку. Взял он, так, «Правдой» над свечкой поводил, а там между строй проявились слова: «Феликс, я в Париже. Надо всё начинать сначала».
Майрон выдержал паузу и испытующе посмотрел на меня.
— Дошло? — не дождавшись никакой реакции, спросил он.
— Дошло, — ответил я, а сам подумал: «Надо же, Ленин ещё положительный персонаж».
— А ещё, слышал, японцы ручку изобрели, — не сбавляя темпа, продолжил Майрон, — которая, когда пишешь, сама ошибки проверяет. Ошибёшься — пищит. Там такое маленькое окошечко есть, где слово правильно высвечивается. И запятые тоже проверяет. Прикинь, такую к экзаменам заиметь?
— Японская ручка, а ошибки по-русски проверяет? — без задней мысли уточнил я.
— Ты че, мне не веришь, что ли? — Майрон угрожающе широко раскрыл глаза. — Мне сестра рассказала, у неё подруга есть одна в институте, у которой отец в загранку плавает… я тебе отвечаю, есть такая ручка…
— А карандаша, который сам голых баб рисует, у отца подруги твоей сестры случайно нету?
Майрон сверкнул глазами.
— Спорим?
— Кто спорит, тот говна не стоит, — вяло ответил я.
— Зассал, да?
— Иди ты…
— Сам иди туда…
Майрон сплюнул в траву и демонстративно повернулся ко мне спиной. Я проделал аналогичный манёвр, хотя в этом не было никакой необходимости.
Мне стало стыдно: Майрону — четырнадцать, а мне-то тридцать пять… а вели мы себя оба, как маленькие. Стыда головушки… Майрон, понятное дело, обиделся, а мне это сейчас было совершенно не нужно. Надо было срочно что-то такое рассказать ему, чтобы исправить ситуацию. Это можно было сделать умело рассказанным анекдотом или какой-нибудь забавной историей. Я начал судорожно перебирать в голове анекдоты, но они все были, как это ни пафосно звучит, из следующего века, и на Майрона вряд ли бы произвели какое-то впечатление. Отчаявшись вспомнить что-нибудь приличное, я уже собрался отвесить первую попавшуюся похабень про поручика Ржевского, как вдруг память моя изрыгнула на поверхность совершенно забытый шедевр горбачёвской эпохи. Я повернулся к Майрону и слегка дёрнул его за рукав. Тот нехотя оглянулся.
— Короче, Майрон, — начал я, — цени анекдот: подходит сын к отцу и спрашивает: «Папа, папа, а правда, есть такая конфета „Мишка в Кремле“?» Отец ему отвечает: «Тише, сынок, а то будет конфета „Папа на севере“».
Не прошло и пяти секунд, как Майрон беззвучно катался по бревну, сотрясаемый конвульсиями. Сил на хохот у него не было.
— Ну, ты даёшь, Сила… — наконец выдавил он, — ну, умора… Мишка в Кремле!
Я посмотрел в его широко раскрытые детские глаза, и вдруг понял, что именно сейчас надо рассказать ему обо всём том, что же на самом деле в ближайшее время случится со страной и со всеми нами. Поверит он или нет, мне было наплевать, главное было срочно поделиться с ним всем тем, что я знаю, а он — нет. Но сказать я успел только: «Знаешь, Миш…»; лицо Майрона неожиданно вытянулось, выражая крайнюю степень озабоченности, а проще говоря, страх. Я обернулся.
Со стороны, противоположной той, откуда мы прибежали, на поляну одна за другой выползли длинные тени. Я поднял голову и увидел их хозяев — разновеликих личностей в синих куртках и брюках. Личности быстро приближались к нам, обходя с двух сторон.
Сначала я принял их за школьников, но быстро сообразил, что это не школьная форма, а синие рабочие робы, и мозг прошила страшная мысль: «Пэтэушники». Я обернулся к Майрону, но его рядом уже не было, только за спиной слышался треск ломающихся веток. «Сыкло», — подумал я и поднялся с бревна навстречу наступающим, чувствуя, что ноги мои вполне осязаемо дрожат.
— Всё, что в карманах, давай, — ломающимся голосом сказал выступивший вперёд невысокий косоглазый персонаж с мордой «тазиком» и жёстким на вид «ёжиком» на голове.
Вместо ответа я внимательно на него посмотрел. Он был где-то на голову меня ниже, но значительно шире в плечах. Судя по странной позе, которую он принял для разговора со мной, персонаж отождествлял себя с героями фильма про монахов Шаолиня, отрывки из которого тогда крутили по телеку. За это же говорила и застёгнутая на все пуговицы роба, и закатанные до середины предплечий рукава, и какие-то тряпочные тапочки на ногах. Перемещался наш герой, как я успел заметить, тоже по-шаолиньски — сложным приставным шагом. Немного портила имидж только его кривоногость, проступавшая даже через свободные штаны.
— Ты че, вылупился, глухой? Деньги гони, сказал, а то «Буратино» сделаем, — повторил своё требование пэтэушник и сделал несколько характерных пассов руками, окончательно убедив меня, что крыша у него давно и навсегда уехала в Шаолинь.
«А, ну его к чёрту, — подумал я, — это же сон. Чего бояться-то?» — и от этой мысли мне стало гораздо спокойнее.
— Да пошёл ты, татарин долбанный, — ответил я и плюнул ему под ноги. После «Примы» плевок вышел обильный и смачный.
У моего оппонента глаза расширились практически до европеоидных, а брови присоединились к «ёжику».
— Ты че, тут самый борзый? — только и смог выговорить он.
— А по ху-ху не хо-хо? — подал голос длинный, стриженый наголо битюг с невероятно вытянутой и абсолютно тупой рожей, стоявший справа от «татарина».
— Имбецилов не спрашивали, — ответил я.
Услышав незнакомое слово, битюг напрягся.
— Че сказал?
— Я говорю, имбецил — это такая стадия слабоумия — умнее идиота, но глупее дебила. Ты как раз под неё подходишь…
«Имбецил» не стал дослушивать, шагнул мне навстречу, одновременно делая «рублёвый» замах правой. Ожидая чего-то подобного, я упредил его коротким и точным «пыром» в пах. Носок моего полуботинка встретился с мягким препятствием, раздался специфический шлепок, и «Имбицил», постояв секунду в нелепой полусогнутой позе, изобразил на лице не человечьи страдания и буквально опал на траву.
— У-у-о-о-о-о-о, бл-я-я-я, — донеслось уже с земли.
Ошалевшие от увиденного, пэтэушники как один замерли. Я понял, что это мой шанс; ещё мгновение, и они бросятся на меня кучей и… Бежать назад к школе смысла не было — всё равно бы догнали — оставалось только переть напролом, через лес к пешеходной дорожке, где всегда было полно прохожих, и где пэтэушники меня бы вряд ли тронули. Я рванул прямо на «татарина», толчком сбил его с ног, попутно пнув его куда-то коленом, затем двумя руками оттолкнул следующего, не снижая темпа, двинул кому-то костяшками кулака по физиономии, увернулся от чьей-то, пытавшейся меня ухватить за куртку, пятерни…
Ознакомительная версия.
