Ознакомительная версия.
О Женином письме я вспомнил случайно и в первый момент очень испугался, что забыл его на работе, но, оказалось, что оно так и лежит у меня во внутреннем кармане пиджака, сложенное вчетверо. Я достал его, бережно развернул и ещё раз, как тогда, на работе, вгляделся в Женино лицо.
«Да, я влюбился, и нетрудно догадаться, в кого, — признался я себе, и от этой мысли мне стало легко. Влюбился, как допризывник, и соответственным образом себя ощущаю».
Если коротко, то моё состояние можно было определить любимой фразой главаря белорусского анклава нашего отдела, Лёши Мацкевича: «Агульная абыяковасть и млявость да життя», что в вольном переводе на русский означает: «Полнейшее безразличие к окружающей действительности» (хотя, согласитесь, по-белорусски звучит гораздо выразительнее).
Я понимал, что буквально с каждой минутой всё глубже увязаю в этой липкой и тягучей сладости, как она обволакивает меня, как налипает на сердце, наматывается на мысли, застилает глаза… Но пик кошмара ещё не наступил. Я, словно опытный сёрфер, чувствовал приближающуюся волну и, как всё тот же опытный сёрфер, не пытался от неё уклониться, напротив, я искал с ней встречи.
Чтобы разом покончить с бездарным вечером, я решил лечь спать. Разложил диван, выключил свет, плотно закрыл дверь в комнату и заполз под одеяло.
«Да, я хочу вернуться туда, — представляя себе Женино лицо, проговорил я про себя, — очень хочу. Чего бы мне это ни стоило».
Через мгновение я оказался в школе.
Я стоял в остеклённом переходе из старого здания школы в новое, одна сторона которого выходила во внутренний двор, на так называемые «столбы», а вторая на школьную спортплощадку. Судя по весёлому, шпарящему сквозь грязные окна, солнцу, была уже совсем весна — конец апреля или вообще май. Переход, в перемены запруженный школьниками, был совершенно пуст, из чего я заключил, что сейчас идёт урок, а я, как тогда говорили, его «опускаю». В здании висела плотная тишина, какая обычно наступает через минуту после звонка с перемены; лишь со спортплощадки слышались крики школьников и беспомощные трели физрука по кличке Геббельс.
Неожиданно где-то в новом здании грохнула стеклянная дверь, и послышались приближающиеся шаги. Я, было, напрягся, но тут же расслабился — судя по лёгкости походки, это мог быть только школьник.
Через секунду из конца перехода показался абсолютно расхлёстанный Майрон. Рукава его школьного пиджака были засучены до локтей, воротник поднят, рубашка расстёгнута почти до ремня, галстук отсутствовал. Я невольно улыбнулся.
— Дежурные совсем озверели, из столовой ничего вынести нельзя — сказал он, — уже по карманам шарят. Будешь?
Не дожидаясь ответа, Майрон разломал то, что осталось от его булки пополам, и одну половину протянул мне. Я вспомнил, что такие «трёхпалые» булки с посыпкой стоили по восемь копеек.
— Ещё не пробегали? — спросил Майрон.
— Кто? — удивился я, отправляя в рот жестковатую сдобу.
— Сам знаешь… а, вот, пошли, пошли… — и Майрон прилип к стеклу.
Я проследил за его взглядом и увидел бегущих по размеченной под стометровку асфальтной дорожке старшеклассниц. Дорожка эта проходила параллельно переходу, в котором стояли мы с Майроном, так что нам был виден весь забег от старта до финиша.
Девушки выходили на дистанцию парами. Старт давал флажком какой-то парень в школьной форме, видимо, освобождённый от физкультуры; бегуньи устремлялись к финишу, где их ожидал Геббельс с секундомером. Скажу прямо, двигались девушки с разной степенью грациозности: некоторые свободно, с выносом бедра, другие — тяжело, еле отрывая от асфальта ноги, но в целом зрелище завораживало. На девушках были белые футболки и синие обтягивающие треники. Груди, у кого оные имелись, под футболками эффектно раскачивались, что и вызывало неподдельный интерес Майрона. Он провожал каждую сформировавшуюся бегунью таким голодным взглядом, что меня начал распирать смех. Чтобы не выдать себя, я сделал вид, что вытираю нос рукавом.
Когда на дорожку вышла первая школьная красавица Маша Шубская из десятого «А», с Майроном произошло и вовсе странное. Он вцепился руками в раму и жалобно заскулил.
— Зырь, Сила, какие буфера-а-а-а-а, у наших такого не увидишь, — горячим шёпотом произнёс он, хотя рядом кроме меня никого не было, — кто её, интересно, лапает?
Маша действительно была хороша и фигурой и лицом. Высокая, складная брюнетка, с тонкой талией, стройными ногами и крупной для девочки её возраста грудью. Красавица, одно слово. Я постарался вспомнить, что с ней стало в новейшую историю, но не смог — она дольно давно выпала из моего поля зрения. Зато я вспомнил, кто её, как выразился Майрон, в то время лапал. Это был некто Вадик Сыров по кличке «Сыр», который в то время ходил в местных авторитетах, а потом, в девяностые, кажется, сел. Маша стала открыто с ним гулять уже после окончания школы, поэтому я об этом знал, а Майрон ещё нет. Пару секунд я раздумывал, стоит ли озвучить данную информацию, но потом решил, что никому от этого хуже не будет.
— Сыр, — небрежно сказал я.
— Чего, Сыр? — не отрываясь от стекла, переспросил Майрон.
— Чего, чего… Шубскую лапает, вот чего.
Майрон повернул ко мне своё одуревшее от возбуждения лицо.
— Отвечаешь?
— Зуб на козла даю. — Я провёл по передним зубам отогнутым большим пальцем правой руки, а потом чиркнул им по горлу.
То был жест, означавший, что я добровольно стану вонючим козлом, в том случае, если меня уличат во лжи, но Майрона, похоже, это не удовлетворило.
— Тебе кто сказал? — спросил он.
— Никто не сказал, — уверенно соврал я, — сам видел их вчера вместе. У дома офицеров.
Майрон приоткрыл рот и выпучил глаза, видимо, переваривая услышанное.
— Вот, сучара, — неизвестно в чей адрес сказал он и отвернулся обратно к окну.
Просмотр оставшихся девиц прошёл в тишине.
— Ну, всё, пацаны пошли, — резюмировал Майрон, когда на дорожке появились костлявые допризывники, — ладно, Сила, пойдём-ка отсюда, а то не ровен час…
Закончить фразу Майрон не успел. Из тех же самых дверей, откуда десять минут назад появился он сам, бесшумно выплыла плотная коренастая фигура в чёрном, в которой я узнал завуча по воспитательной работе Жанну Ивановну Коневу. Увидев нас, «Жаба Ивановна» остановилась, будто налетела на невидимое глазом препятствие, и, набирая воздух для крика, открыла рот.
— Шуба! — прошипел Майрон и рванул к дверям.
После секундного осмысления ситуации я тем же манером последовал за ним.
— А ну, назад! — послышался сзади знакомый женский бас. — Я сказала, ко мне!
Раньше, услышав это, я бы, скорее всего, остановился и с повинной головой пошёл к «Жабе» на расправу, но теперь её голос придал моему невесомому по прежним моим меркам телу такое ускорение, что Майрона я обогнал на первом же повороте. Тот только и успел крикнуть мне в спину: «В „Комитет!“» Это означало, что бежать надо в Комитетский лес, который начинался практически сразу за школьным забором.
Мне было всё равно, куда бежать. Я парил над светло-коричневым кафелем, словно крылатые сандалии непонятным образом достались не Тесею, а мне. Где-то в районе солнечного сплетения пульсировало счастье. Ноги сами вынесли меня по пустым коридорам к чёрному ходу, из которого я вывалился в тёплую и прекрасную весну. В нескольких метрах сзади нёсся Майрон.
Он догнал меня уже на школьном дворе, когда я стал задыхаться и слегка замедлил бег.
— Ты куда так втопил? — на бегу крикнул он. — Озверел совсем?
Я не ответил и снова прибавил ходу.
— Совсем озверел! — послышалось сзади.
После школьного забора, который я перемахнул, как это делали советские десантники в передаче «Служу Советскому Союзу», начался редкий сосновый лес. Лавируя, словно горнолыжник между рыжими стволами, я, не сбавляя скорости, влетел в заросли. Сзади донеслось:
— Сила, ты куда? Дорога справа!
Я знал, что дорога справа, просто мне в тот момент было не до дороги. Я был опьянён этой своей лёгкостью, весной, лесными запахами и вообще всем, что творилось вокруг. Впервые за многие годы я был абсолютно счастлив.
Отмахав таким макаром метров двести, я сбавил темп. С каждым виражом бежать становилось всё тяжелее. Тропинки там, где мне вздумалось пробежать, разумеется, не было, поэтому иногда приходилось перепрыгивать через невысокие кусты, или, если те были существенно выше колена, прорываться сквозь.
Внезапно растительность кончилась, и я увидел перед собой небольшую светлую поляну, в центре которой лежало огромное, потолще того, что несли Никулин с Шуйдиным, вросшее в землю «брёвнышко». В два прыжка добравшись до цели, я со всего маху я плюхнулся на отшлифованную многими поколениями ученических задниц тёплую древесину. Следом за мной на бревно упал обессиленный Майрон.
Ознакомительная версия.
