— Молчать? – Синглар испуганно заглянул ему в жёлтые глаза. «Господи, какой же он страшный!»
— Да ты тоже не красавец, – тут же ответил шакал.
— Не красавец? – Синглар вздрогнул. «Он умеет читать мысли!»
— И не только.
— Черт! – Синглар нервно огляделся. «Молчать не так уж и сложно, но как научиться не думать?!»
— Научись лучше быстро бегать, если, конечно, ты не хочешь стать отцом зе леных тварей, что плодятся на этом болоте.
— Отцом?
— Сначала ты дашь им жизнь, а затем они возьмут твою плоть.
— Плоть? – Синглар вспомнил напавшую не него самку и её детёнышей в квартире Кафланда. – Нужно убираться отсюда!!!
— А ты что, пытался ещё рассмотреть варианты?! – выгнув спину, шакал нырнул в туман. Синглар не умел читать мысли, но что‑то ему подсказывало, что он должен следовать за ним.
— Здесь где‑то была дверь! – крикнул он шакалу.
— Забудь о ней!
— Уже забыл, – Синглар увернулся от шершавого языка, пытавшегося схватить его, словно муху и, нырнув в густой туман, побежал так быстро, как ещё никогда не бегал. – Ненавижу тебя, Флавин! Ненавижу! Ненавижу! – кричал он, думал он. Юругу слышал его мысли, но не придавал им значения, как не придавал значения мыслям зелёных тварей, окружавших их в этом тумане. Глупым мелочным мыслям, от которых можно было сойти с ума. В первые годы после вознесения, Юругу считал это великим даром, но потом… потом его стало тошнить от этого. Никакого интереса. Никакой неизвестности. Словно нескончаемый гвалт, от которого невозможно избавиться. Инстинкты, желания, помыслы. всё это напоминало об оставленной жизни, об оставленной плоти, потерянной плоти, с которой была потеряна часть себя. В последнем Юругу не сомневался. Они изменились. Изменились все. После вознесения. И ничего уже не могло быть иначе. Особенно после его бегства, когда он остался совсем один. Без надежды, без цели. Лишь только горечь утраты. И вокруг, словно издёвка, все эти голоса и плотские желания. Все эти чувства, надежды. Долгое время Юругу метался по миру, пытаясь отыскать место, где он сможет остаться наедине с собой. Без посторонних, без голосов. Но одиночество сводило с ума ещё больше, чем голоса чужих мыслей. Много веков Юругу потратил на поиски тех, кто сможет спрятать от него свои желания, с кем можно будет находиться рядом и не знать, о чем они думают. Флориане. Юругу отыскал их в подпространстве. Отыскал их там, где заблудившись, свернув с изведанных дорог, можно бродить целую вечность, а в итоге понять, что стоишь на месте. Они жили в этом сжатом мире. Рождались и умирали, рядом с уродливыми тварями, мысли которых были настолько примитивны, что Юругу со временем научился легко не замечать их, словно жужжание надоедливой мухи, игнорировать. Но флориане, в отличие от окружавших их тварей, были достаточно умны. Сходным с миром, где они жили, было лишь их уродство. Не люди и не монстры. Словн о неудачная копия малани. Смазанная, разорванная и после небрежно склеенная. Лишь ночь скрывала их уродство и в какие‑то моменты, можно было даже заметить врождённую красоту малани. Красоту, которая досталась малани от вознёсшихся предков номмо. В подобные моменты Юругу любил воображать, что он вернулся в прошлое, что у него снова есть плоть и есть своя среда обитания. Он представлял, что флориане – это номмо до вознесения. И он любил их так же, как когда‑то любил своих друзей и родственников. Но ночь рано или поздно заканчивалась, и в те моменты приходила всепоглощающая грусть. Грусть, от которой невозможно было нигде укрыться. Грусть, которая рождала обиду и ненависть к флорианам. Ненависть за то, что они не номмо. И Юругу хотел уничтожить их всех, истребить, но… но на самом пике гнева всегда приходило понимание, что никого другого, кроме флориан у него нет. И гнев угасал. Со временем Юругу привык к своим новым возможностям, научился управлять ими, да и флориане стали вырождаться, особенно после того, как рождаясь в туманах подпространства, стали спешно бежать оттуда. Бежать, чтобы умереть там, где им нет места. Юругу презирал их за это, ненавидел, не желал больше видеть и общаться, но… но когда тысячелетия спустя ему потребовался картограф, его выбор остановился именно на флориане. На одном из последних флориан, который, как и всё до него, не желал продолжать свой род. Его звали Кафланд. Юругу не пожелал встречаться с ним лично, отправив к этому уродливому неудачнику Плиору. Это она отвела его к мастеру ремёсел. Она помогла заключить ту сделку.
— Флориане крайне живучи, – так она объяснила ему свой выбор. – К тому же, кому, как не такому никчёмному существу как ты мечтать о чем‑то большем?! – В тот день Кафланд видел Плиору в первый и последний раз. Настоящая стерва. Если бы у него были родители, то они бы никогда не одобрили этой связи. Но он был один. Один в этом мире. – Почему все флориане мечтают о семье? – спросила его Плиора. – Это же так скучно. Поверь мне, – она устало зевала, в то время как Вишвакарнак копался в его груди, извлекая одно из двух сердец.
— Флориане – это редкость, – говорил ему мастер ремёсел и лукаво заглядывал в глаза, словно собираясь предложить обменять ещё какую‑нибудь часть тела на диковинное для этого мира изобретение древних. – У меня есть много других интересных приспособлений помимо кристаллов подпространства, которые ставим тебе сейчас.
— Нет уж, спасибо, – сказал Кафланд, стараясь не смотреть на свою раскрытую грудь, в которой всё ещё бились два сердца – одно для него, одно для ребёнка, который должен родиться. По идее должен родиться. Но не родится. Он обменяет возможность продолжить свой род на способность видеть двери в подпространство, находить их. Эти переменчивые двери, которые так сложно отыскать, заметить, отличить от остальных, не зная их точного местоположения, не веря в них. Но теперь всё изменится. Теперь он станет особенным, тем, для кого двери перестанут быть тайной. И это позволит ему стать чуть лучше, чем он есть сейчас. И больше ничего. Ради этого можно потерпеть и грязный стол, на котором он лежит и боль операции, тем более что флориане могут блокировать свои чувства, свои восприятия. – Меня устраивает то, что я уже имею, – сказал Кафланд.
— Как знаешь, как знаешь…. – пропел Вишвакарнак, убрал извлечённое сердце в стеклянный сосуд, вставил на его место пучок микросхем с кристаллом в центре и начал подсоединять их к нервным окончаниям. – Знаешь, предыдущему картографу пришлось расстаться с половиной своего тела, чтобы заполучить это устройство, – напомнил он Кафланду, очевидно расстроенный тем, что обмен на этом закончится.
— Не забывай о том, кто он, мастер, – сказала Плиора.
— Да–а–а… – протянул как‑то с придыханием Вишвакарнак. – Скоро не останется ни одного рождённого в тумане.
— Такого никогда не случится, – тихо сказал Кафланд, повернул голову, глядя на полку, куда мастер ремёсел положил его сердце. Там, на полке, было достаточно различных частей тела, чтобы собрать ещё одного флориана.
— Не льсти себе! – усмехнулась Плиора, проследив его взгляд. – Вишвакарнак не станет спасать один вид. Он хочет сделать одного, в котором бы сочетались элементы всех.
— Мне плевать, – сказал Кафланд, чувствуя, как микросхемы в груди начинают работать, посылая в мозг новые, непривычные сигналы. Перед глазами появились картины городов, улиц, домов. всё было наполнено светом, жизнью. – Что это? – испугался Кафланд, перестав блокировать чувства. Боль обожгла сознание. Свет рассеялся, погас, оставив серый печальный мир подпространства, затянутый туманом. Кафланд закричал, попытался освободиться от скоб, разводящего его ребра в стороны, чтобы можно было добраться до одного из двух сердец. Вишвакарнак замер.
— Держи себя в руках, флориан, – приказала Плио ра. Губы её изогнулись в отвращении. Сквозь кровавую пелену боли Кафланд увидел её лицо, её презрение. Оно охлаждало, приводило в чувства.
— Вот так‑то лучше, – сказал мастер ремёсел, когда Кафланд снова блокировал свои чувства. Боль отступила, но вместе с этим вернулся свет. Свет, в котором Кафланд не чувствовал ничего, кроме страха. Светилось всё вокруг. Даже Плиора, со своей жёлчью и ненавистью, даже мастер ремёсел, забрызганный кровью. Кафланд видел, как Вишвакарнак заканчивает свою работу, зашивает ему грудь, но всё это уже не беспокоило его. Куда важнее было, почему он не может видеть, как раньше.
— Вокруг так много, света… – Кафланд зажмурился. – Это сводит с ума. Когда это пройдёт?
— Теперь это твой дар, – сказал ему мастер ремёсел.
— Но мне это мешает.
— Кого волнуют твои чувства? – услышал он голос Плиоры.
— Ты не говорила, что я буду видеть этот свет!
— Хочешь отказаться и снова стать неудачником? – спросила она. Кафланд поджал губы, веря, что она может забрать у него свой дар. – Вот так‑то лучше, – сказала Плиора. – И не думай, что теперь твоё умение делает тебя особенным. Ты всего лишь картограф. Мой картограф. Никогда не забывай об этом.
