набросился на них.
ЦК вибрировал, как перфоратор и светился зеленым, но исправно перерабатывал поступающее на вход сырье. Перерабатывал в той же самой пропорции — четыре брикета в один.
Второй проход занял немного больше времени. Когда Вениамин закончил, за его спиной висело в воздухе шестнадцать брикетов второго поколения.
— Может хватит, профессор? — спросил я, прикинув их плотность.
Профессор погрозил мне пальцем. Вениамин развернулся и словно бы вздохнул, но пошел в очередную атаку.
ЦК рычал и светился, над его радиатором повисло зеленое облачко перегретого пара. Первый брикет он выплюнул через двадцать минут и сразу же занялся следующими. Видимо потом он как-то приноровился — два следующих прошли через него быстро, но на четвертом он застрял — долго дергался, грохотал и даже подпрыгивал, пока наконец из выходного отверстия не показался бугристый край последнего брикета. Шел он тяжело и представлял собой не строгий параллелепипед, как его братья и родители, а какую-то неровную круглую лепешку. Наконец она отвалилась от Вениамина. ЦК что-то прокудахтал и замолк. Профессор Грубов щелкнул тумблером.
— Пусть отдохнет, — сказал он. Толкнул последнюю лепешку — она, медленно вращаясь, подлетела к столу. Грубов хмыкнул и уселся на нее.
— Отлично, коллега, — сказал он. — Гораздо удобнее обычных табуреток.
Я сел на один из оставшихся брикетов. Сидеть и впрямь было удобно — они мягко пружинили. Оттолкнувшись, я легко полетел в другой конец кухни, где врезался в плиту и упал.
— Надо приноровиться, — сказал профессор.
В каком-то смысле с тех пор это стало уже моим девизом.
Глава 3. О подлинном страхе
Когда приходя домой обнаруживаешь профессора Грубова лежащим на диване с книжкой в руке — всегда становится немного страшно, так как это скорее всего означает, что он поставил очередной опыт и сейчас ждет его результатов.
Я сразу бросился на кухню. Гигантский рогатый заяц тихо хрустел морковкой и, кажется, со вчерашнего дня совсем не вырос. Огромная герметичная кастрюля с борщом холодного кипячения стояла на месте, счетчик над ней отсчитывал восьмидесятые сутки. Робот Вениамин утилизировал яичницу, которую сам же и жарил — он в последнее время стал весьма усерден. Больше ничего угрожающего.
Краткая инспекция остальных комнат развеяла мои самые черные подозрения. Очевидно, что профессор не ждал окончания какого-то эксперимента, а сам, в очередной раз, был экспериментом. Так что я подошел к нему и спросил, как дела.
— В целом неплохо, — ответил он. — Вильгельмина сказала, что возбудитель действует в течение примерно восьми часов, я принял его два часа назад. Температура немного поднялась, есть рвота, но в целом нормально.
Вильгельмина Прокофьевна Ораниенбаум занималась всякой бактериальной мелочью и заведовала хранилищем особо опасных бацилл и микробов. Всю последнюю неделю профессор подбивал к ней клинья, теперь в принципе стало ясно, для чего. Но, тем не менее, не понятно, для чего именно.
— Видите ли, коллега, — сказал мне профессор. — Мне пришло в голову, что при попытках излечиться от разнообразных атакующих нас болезней мы игнорируем такую вещь, как эмоции.
Я выразил свое непонимание.
— Ну как вы не понимаете, — горячо сказал профессор. — Вы ведь, вероятно, в курсе, что тело человека представляет собой самый настоящий биологический реактор и может продуцировать практически все вещества, нужные для своего функционирования.
Я сказал, что в курсе и почти не покривил душой.
— Вот, — сказал профессор и поднял свой указательный палец. Тот немного дрожал. — То есть при необходимости наш организм может произвести в том числе и вещества, необходимые для излечения от той или иной болезни!
Я согласился, что это вполне возможно.
— Иными словами, мы заболеваем, но потом наш организм синтезирует лекарство и сам себя лечит. И мы здоровы!
— А книжка зачем? — бестактно спросил я.
— Хо… книжка. Это не книжка. Это Эсхил.
В доказательство профессор показал мне обложку. Это действительно были «Персы», в переводе Апта.
— Вы невнимательны, коллега. В самом начале я сказал о роли эмоций. А ну-ка, свяжите то, что я сказал тогда и что я сказал потом!
— Эмоции и лекарства?
— Да.
— Ну, — мне стало жарко, как на экзамене по неорганической химии, — Эмоции — это эмоции, они эмоциональны и заставляют нас переживать всякие… эмоции. Да. А лекарства нас лечат.
Профессор недовольно фыркнул.
— Вещества, излечивающие от тех или иных болезней, могут продуцироваться самим нашим организмом, — наставительно сказал он. — Но как заставить наш организм их продуцировать?
— Ну, — мне снова стало жарко, — например, если в наш организм проникли болезнетворные бактерии — организм должен их распознать и уничтожить.
— Дилетантизм, — снова фыркнул профессор. — Бактерии в нашем организме есть всегда. Я думал о пути, который предложили вы и отверг его — если воспользоваться им наш организм будет производить лекарства до тех пор, пока не избавится вообще от всех бактерий. Но это же ни к чему хорошему не приведет! Нужен баланс!
Голос профессора дрожал, его щеки и лоб раскраснелись. Он вынул из подмышки градусник и одобрительно кивнул.
— Тридцать девять. Работает!
— Что работает?
— Вильгельмина дала мне возбудители паратифа. Он, в частности, характеризуется быстрым подъемом температуры.
— Но профессор, — заволновался я. — Нужно принимать меры. Вы можете заболеть!
— Я уже заболел, — сказал профессор. — И уже принимаю меры.
Он углубился в чтение. Мне стало страшно.
— Профессор, но как же?
— Неужели вы не поняли? Необходимо запускать цикл производства лекарств извне. Не тогда, когда в организме появляются бактерии, а тогда, когда они начинают свою работу по его разрушению! Понимаете?
— Так вы настроили лечение паратифа на эсхиловских персов?
— Нет… эмоции. Не забывайте про эмоции! Они ведь заставляют нас переживать и, следовательно, запускают в нашем организме целый каскад тонких гормональных превращений. Именно с их помощью проще всего закодировать команды для тех или иных продуцирующих органов на изготовление нужного количества лекарств.
— То есть вы…
— Ну да. Проще всего работать с простыми эмоциями и я выбрал страх. Перенастройка приемника потребовала некоторого времени, но теперь если мне страшно — мой организм начинает вырабатывать фторхинолоны, которые в свою очередь начинают борьбу с возбудителями болезни. Я читаю трагедию — одну из вершин этого жанра. Испытываю страх, он запускает каскад… Оу, извините…
Профессор развернул плотный пакетик и склонился над ним.
— А температура-то уже почти сорок, — бодро сказал он, оторвавшись от пакетика. — Так, о чем бишь я… ага, так вот, начинается производство и болезнь отступает. Понимаете? Ой…
На этот раз потребовалось ведро, после чего профессор углубился в Эсхила. Я с тревогой наблюдал за ним. Через двадцать минут и еще два ведра я понял, что в схеме
