затихли и они.
Наутро мы снова включили Вениамина. Он загрузился, посмотрел на нас своими тремя объективами, интеллигентно присвистнул и занялся уборкой. Профессор съел яичницу и ушел в университет, я тоже ушел по делам.
Несколько дней прошли без инцидентов, но потом я узнал, что в наше отсутствие Вениамин переслушал всю мою коллекцию пластинок. Выяснил случайно — как-то вечером робот спел — по просьбе профессора — Шайн оф ё крези даймонд. На моей пластинке в начале второго куплета сбой — его-то Вениамин и воспроизвел.
Я устроил ему допрос с пристрастием, он долго отнекивался, потом признался и виновато пыхтя укатил из кухни. Я сел за стол и тут вдруг профессор хладнокровно заметил, что я только что разговаривал с роботом, причем отвечал он вполне вразумительно. Я похолодел, а за дверью кухни кто-то явственно ойкнул.
Вениамин был вызван снова и на этот раз упорно молчал в ответ на все наши вопросы, в особо жарких местах только насвистывая арию Каварадосси — знал, подлец, как ее любит профессор. В итоге мы, ничего не добившись, заперли его в ванной и устроили военный совет.
Профессор был на диво спокоен — его больше всего интересовало, как Вениамин научился говорить. Мозгов-то ему, по мнению профессора, хватало; но откуда он взял методику? Болтать ему может и нравилось, но как он допетрил до того, что в словах есть смысл и научился этот смысл выражать звуками? Он предположил, что Вениамин просто разбил человеческую речь на смысловые блоки, как-то их все поименовав, потом сопоставил внутреннюю адресацию и внешнюю, а затем привлек к делу музыку — в частности регулярность и изменчивость звуков, из чего вывел изменчивость слов. А дальше — законы гармонии в музыке сопоставил с грамматикой — правда неясно как, но в целом задача, на его взгляд, выглядела вполне решаемой.
Я же в основном размышлял на тему восстания машин и бунта роботов. Профессор, послушав это, поднял меня на смех. По его мнению, все эти бунты — плод никчемного воображения так называемых писателей-фантастов, которые свой ноготь от чужого отличить не могут; Вениамина же следует оставить как есть, но проводить на нем опыты. Его точка зрения победила.
Мы извлекли из ванной испуганного робота и как могли объяснили ему, что ничего плохого делать ему не будем, если только он сам ничего эдакого не удумал; он может остаться у нас и продолжать работать как работал, при условии ответов на вопросы и послушания. Поразмыслив, Вениамин согласился, поставив два условия — научить его читать и дать безлимитный доступ в Интернет. На первое мы пошли, от второго отказались, торг закончился обещанием научить его английскому языку.
Первое время все шло просто идеально. Вениамин убирался, разговаривал только по требованию, жаловался на трудность английского языка и приспосабливал манипуляторы к шариковой ручке. Концерты давал изредка и только до одиннадцати вечера — на них начала уже собираться изрядная толпа. Это злило дядю Мумтаза, но музыку он любил больше, чем не любил убираться, так что и этот вопрос был улажен — тем более, что зрители вели себя интеллигентно.
Закончилось это внезапно. Вениамин-таки выбрался в Интернет — взломал пароль соседского вайфая и погрузился в просторы Всемирной Сети. Все бы ничего, но вместо библиотеки или музыкального собрания он попал на какой-то форум, на котором обсуждались вопросы роботостроения. Он там зарегистрировался и попробовал что-то написать — его объявили недоучкой и ламером, он, обидевшись, попытался что-то доказать — у него иронически спросили, когда он будет делать уроки и не пора ли ему пить молочко на ночь. Когда мы с профессором пришли домой Вениамин, весь раскаленный от злости, переделывал мясорубку в пулемет. Увещевания не помогли, более того — он отчаянно защищался и не давал нам щелкнуть тумблером — дело едва не дошло до драки, но, слава богу, профессор вспомнил о том, что когда-то делал для робота пульт ДУ. Тот нашелся быстро и буйный робот был отключен, а затем полностью размонтирован и уничтожен. Мне было жаль беднягу, но профессор, ознакомившись с ходом форумной дискуссии сказал, что дело безнадежно.
Через неделю мы сидели и ужинали. Нам было скучно без Вениамина. Я уже было хотел спросить у профессора, не собирается ли он соорудить нового помощника по хозяйству, но вдруг он прижал палец к губам. Я замолк.
Микроволновка, вращая свой барабан — мы подогревали очередную порцию плова — насвистывала арию Каварадосси.
— Вы знаете, коллега, — после недолгого молчания сказал профессор, — не могли бы вы мне дать материалы по этому… как его… бунту машин?
Во время одной из наших долгих бесед с профессором Грубовым я сказал, что считаю его последним из энциклопедически образованных ученых. Я имел в виду его сравнение с титанами древности, которые вносили вклад и в теорию электричества, и в геологию, и в филологию, но он понял меня буквально.
— Вы знаете, — заметил он, отправляя в рот очередную ложку Роллтона. — Я вовсе не был последним на нашем курсе. Розочка Кочергина — потом она была Шарфенбаум и, кажется, Кастро — училась еще хуже меня. Да и Додик Ухов не сказать, что блистал.
Я выразил свое непонимание доступным мне способом. Грубов вздохнул и нарисовал ложкой в воздухе какую-то хитрую фигуру.
— Вы не в курсе, видимо? Ну да, об этом теперь знают немногие. Дело в том, что академик Лопухов в свое время пробил у себя на кафедре в Мытищах специальный набор студентов на дисциплину «Энциклопедические знания». Студентов туда собирали по всему Союзу…
— Ого, — не выдержал я.
— Ну да, никто туда идти не хотел. Мне отвертеться не удалось, так как я выиграл малую олимпиаду по лыжам и занял второе место по математике. Таких брали подчистую, ведь там собирались готовить подлинно гармонически развитых специалистов.
Эх, как вспомнишь… с утра — химия, потом география, потом филология, физика, математика, социология, геология, биология, психология, потом тренировки — ведь мы играли в хоккей, футбол, баскетбол, занимались греблей и плаванием, тяжелой и легкой атлетикой, семи и десятиборьем, три и полиатлоном, ходили на лыжах и на ходулях. А еще — ставили спектакли, писали рассказы и повести, у нас был специальный зал для камасутрианских тренировок, а еще — нас учили готовить!
— Вот это да, — поразился я. — Это сколько ж лет вы учились?
— Первые пять у нас всего было поровну, потом начиналась специализация — когда мы что-то выбирали и посвящали этому больше
