из Белоруссии и из всех стариков нравился Вадиму больше всего. Высокий и добродушный, как медведь из сказок. Разговаривал он со смешным акцентом, гэкал и чэкал, а всех молодых вместо чижей называл шпаками. Скворцами по-белорусски. Сейчас он улыбнулся и весело подмигнул Вадиму.
Вообще на боевых отношения со стариками строились не так, как на базе. Здесь они присматривали за салагами, держали позади, а сами всегда шли вперед. Вадим понимал, что после возвращения снова придется стирать им носки, штопать и гладить форму, бегать в магазин, носить чай и сигареты, делиться посылками из дома, расшивать парадку, клеить и разрисовывать дурацкие дембельские альбомы. Но здесь, в горах и на перевалах, он чувствовал себя с ними одним целым. Боевое братство, как в кино и песнях.
– Дура твоя Ирка, – не унимался сержант, – на кого променяла-то? Какой-нибудь студент на папкиных «жигулях». А ты герой-десантник. Сколько духов позавчера положил.
Вадим слушал молча. Подумал вдруг, что когда-то и самого Махнова променяли на студента в штатском.
Позавчера был настоящий бой. Ночью устроили засаду на колонну духов, которые пытались выйти из окружения. Дали осветительную ракету и положили почти в упор, как на учениях. Потом копались в вещах убитых. Нашли патроны и гранаты, американские сигареты, потрепанные Кораны, расписанные вязью флаги. Ротный и другие офицеры забрали себе разрисованные карандашами карты. Бойцы тайком рассовали по карманам найденные коробки с высушенной травой. Вадим тоже раздобыл себе трофей. Сорвал с пояса убитого большой, грозного вида нож в самодельных кожаных ножнах. С костяной ручкой и широким лезвием, с зазубринами на обухе. Он уже представлял, как будет хвастаться им дома перед пацанами.
После боя Вадим долго не мог прийти в себя. Впервые он видел врага так близко. По словам стариков, духи чаще всего воевали издалека, оставляя после себя «сюрпризы»: мины и растяжки на дорогах, подорванные танки, сожженные грузовики. Раньше даже не верилось, что враги – живые люди. Больше всего его поразили пленные, которых вели разведчики из другой роты. Тихие испуганные люди, смуглые и бородатые, с большими крестьянскими руками, связанными за спиной. Сложно представить, что такие способны стрелять и оставлять «подарки» для шурави.
Ящик нашли почти неделю назад, в самом начале операции. Он стоял посреди узкой дороги. Издалека было видно, как между досками сочатся темные струйки. На камнях под ним натекла небольшая багровая лужа. Вадим знал, что здесь могли минировать все. Даже трупы и вот такие «посылки». Издалека по ящику дали короткую очередь. Ничего. Проверить вызвался рядовой Чекин, которого все называли Чекистом, крепко подсевший на траву дембель с синими наколками на костяшках пальцев. Он подбежал к ящику, ударом приклада сбил замок. Поднял крышку, заглянул внутрь.
– Пацана порезали, товарищ капитан, – доложил Чекист ротному. – Из мотострелков.
Говорили, что у духов в горах могут быть пленные, которых они захватили после нападения на блокпост пару недель назад. К вечеру того же дня нашли еще одну «посылку». На дереве вниз головой висел голый труп с ободранной кожей, снег под ним превратился в красную кашу.
– Молодежь, сюда! – рявкнул капитан.
Все, у кого это был первый боевой выход, послушно выстроились перед ротным.
– Помните ящик? Теперь посмотрите на это. Вот что бывает с теми, кто не слушает приказы офицеров и старших. Кто геройствует, ходит в самоволки и спит на посту. Всем ясно?
– Так точно!
Потом Чекист хвастался, показывал сбитый с ящика замок.
– Во, – щербато ухмылялся он, – зырьте, какого скворца повесили. Шоб жмурик не убег.
Вадим знал, что скворцами на блатном жаргоне называют висячие замки.
Когда стемнело и расставили караулы, Вадим долго не мог уснуть. Он вертелся в спальном мешке, исходил холодным потом. Снова вернулись подзабытые детские кошмары. Только теперь на деревьях висели не скворечники, а выпотрошенные трупы и самодельные ящики, сквозь доски которых сочилась кровь. Внутри них тоже кто-то шевелился, кричал и стучал, пытаясь выбраться. Когда трупы на деревьях задергались, а ящики сорвались вниз, Вадим проснулся и зажал рот ладонью, чтобы не закричать.
Привал закончился, и десантники двинулись дальше. Им нужно было перейти через ущелье, чтобы соединиться с другой ротой. А потом занять высотки, которые сейчас обрабатывала артиллерия. Офицеры коротко раздавали приказы, впереди шли старики, молодые тянулись в хвосте. В затылок Вадиму тяжело дышал Глебко, сержант из учебки в Узбекистане, сосланный сюда за пьяную самоволку. В Афгане он был в первый раз. Старики его ни во что не ставили, всегда держали с салагами, хотя он был сержантом. В глазах офицеров даже дерганый и вечно растрепанный Чекист был лучшим кандидатом в командующие.
Узкая тропинка шла серпантином. Вниз почти отвесно уходил обрыв, где монотонно шумела горная река, перекатываясь на валунах. Вадим видел перед собой спину идущего впереди, но каждые несколько секунд бросал взгляд на противоположную сторону ущелья. Аккуратно ступал, не дай бог сорваться вниз. Помнил, что падать нужно молча. Сам разобьешься, но отряд не выдашь.
Вадим даже не понял, когда именно начали стрелять. Свистнула и разорвалась впереди первая граната, рассыпались над ущельем вспышки трассеров. Десантники бросились кто куда. Залегли, насколько смогли, спрятались за камнями, ответили злыми автоматными очередями. Воздух наполнился криками и пороховыми газами. Вадим не успел выстрелить. Возле него грохнула вторая граната. Его подбросило в воздух, в голове что-то хлопнуло и зазвенело. Он выставил руки перед собой, но нащупал лишь пустоту. Заскользил вниз по снегу и камням. Падая, Вадим не кричал…
Дорогая моя.
Пишу тебе, не уверенный, прочтешь ли ты это письмо. Я знаю, что ты меня любишь. Так же, как и я тебя. Иначе бы ты меня не спасла.
Я в госпитале в Ташкенте. Мне очень плохо. Раскалывается голова, и я почти не сплю. Не знаю точно, сколько я уже здесь. Письма мои будут короткими, потому что мысли путаются.
Люблю, скучаю.
Вадим
Вадим очнулся от воспоминаний и открыл глаза. Добрая медсестра давно ушла, а в окно заглядывало хмурое утро. Ташкент. Ну конечно. Где же ему еще быть?
Белые накрахмаленные простыни. Палата, в которой постоянно меняются люди. Вадиму тяжело запомнить всех. Вокруг звучат возбужденные голоса. Все они говорят только о войне.
Вадим здесь очень давно. Врачи приходят, смотрят на него, что-то записывают. Никогда не отвечают, когда он сможет вернуться к своим, в роту. Снова выйти на боевые, ощутить приятную тяжесть оружия и снаряжения. Спуститься туда, в ущелье.
Иногда он злится, кричит и пытается сбежать. Тогда его привязывают к кровати. Приходит женщина с прохладными руками, гладит вспотевший лоб, шепчет слова утешения. Каждый раз Вадим извиняется и плачет.
Кроме Вадима так же долго здесь только Женёк, безногий танкист с обгоревшим лицом, восемьдесят пятого года призыва.
Вот он появился в дверях палаты. Ловко подтянул на руках короткое тело. На нем рубаха с медалями, которые тихо звенят. Ее полы грязные и пыльные. Женёк иногда шутит, что мог бы подрабатывать здесь половой тряпкой.
– Здорово, земляк! – радостно бросил он Вадиму. – Сегодня тихо?
Вадим не ответил. Женек сказал сам себе:
– Ну да, а чё шуметь-то…
Кряхтя, он вскарабкался на подоконник, напевая под нос заученный наизусть стишок:
Были бы у Женечки ножки,
Побежал бы Женёк по дорожке,
Добежал бы до самого дома,
Где все мило так сердцу, знакомо.
– Так побежал бы, – нехотя сказал Вадим.
– А кому я дома нужен? Жена ушла, у дочки своя жизнь.
– Так ты женат?
– А то как же! Еще до армии успел. А потом, как вернулся, на первое сентября к ним пришел. Ну как пришел, прикатил на коляске. В форме и с медалями, все дела. Хотел сюрприз, значица, сделать. Так они от меня шарахались все! Ну нахер, лучше здесь. И мне, и им спокойнее.
Женёк был только на год старше Вадима. Какая еще дочка и первое сентября? Совсем поехал, обрубок контуженый.
Раньше все калеки лежали этажом ниже. Часто покупали спирт у кого-то из санитаров, напивались и дрались друг с другом. Катались по полу переплетением безногих и безруких тел. Потом их перевели в другой корпус. Почему-то остался только Женёк.
Он жил с Вадимом в одной палате. Часто ссорился
