— Миро, — бессильно прошептал я, не зная, что сказать.
— Думаешь, я этого не понимаю?! Все, что мы с Шаи делаем — это никакое нахрен не лечение! Настоящее лечение стоит миллионы! У нас никогда не будет таких денег! Мы можем только уменьшить ее страдания. А может быть, продлить их. Я не знаю. Это… ты даже не представляешь себе, как это ужасно. Родители не должны видеть, как их дети задыхаются. Война, голод — всё что угодно, но только не твой ребенок, который просто не может дышать! Просто пойми, брат, это так страшно, страшно тяжело! Проклятье!
Какое-то время он просто рыдал. Я смотрел на него со сжимающимся от жалости сердцем. Всей душой мне хотелось утешить его, но на ум не приходило нужных слов.
— Я сам не свой. И Шаи. Мы ни о чем другом думать не можем, кроме проклятых бабок, которые вымогают эти чертовы врачи, чтобы наша доченька могла дышать! То, что случилось с этим твоим клубом… С Питером… Вся эта история… Знаешь… Мне очень жаль. Правда. Ты поступил так, как должен был. Ты молодец. Ты всегда был таким, Димитрис. Такой же как отец. Я восхищаюсь тобой.
— Миро, — вздохнул я. — Мне очень жаль, что это так повлияло на бар…
— К черту этот бар! Нет, правда. Плевать на него! Если бы не ты, у нас все равно его бы не было. Если бы не ты, у меня не было бы и Шаи. Не было бы ног. Не было бы дома и уважения к себе. Я бы так и клянчил монетку около памятника в Олтенице. Не иначе как какой-то бес в меня вселился, если я позабыл об этом!
— Миро, ты помогал мне не меньше раз, чем я тебе! Ты всегда был со мной! Между братьями иначе быть и не может!
— Брат. Прости меня за все. Ты нужен мне. И всегда будешь нужен.
При виде рыдающего Миро мое сердце болезненно сжалось. Я ощутил угрызение совести из-за того, что не ответил на его вызов в момент, когда он так в этом нуждался. Если в моей душе и жила хоть капля обиды на брата, то еще в самом начале этого разговора она исчезла.
— Миро, ты тоже нужен мне. Также ты нужен своей жене и дочери. Так что соберись! У нас сейчас не самый простой момент в жизни, братишка. Так что сейчас не время бухать и рыдать. Надо решать наши проблемы. Вместе.
— Да, конечно. Ты прав. Извини, что я как тряпка.
— Насчет бара не беспокойся. Я уже уладил вопрос с деньгами. Сегодня же выплачу свой штраф. А завтра пойду на поклон к прокурору. Добьюсь, чтобы этот кровопийца снял с бара арест. Хоть в задницу его расцелую, если будет надо. А если откажется — пойду к судье. У меня теперь полно свободного времени, чтобы воевать с чёртовыми бюрократами. Я их заставлю с нас слезть. Обещаю. Очень скоро «Добрая Надежда» заработает вновь, как раньше. И я больше не возьму ни пенни за аренду. Не буду больше мешать бизнесу своими дурацкими идеями и собраниями клуба на втором этаже. Все, что ты заработаешь, пойдет на лечение Элли. Это не обсуждается. Мы ее вытащим. Еще потанцуем на ее свадьбе. Ясно?!
— Спасибо тебе, брат, — справившись наконец со слезами, благодарно пролепетал Мирослав. — До чего же ты клевый парень, честное слово. Прости меня за то, каким я бывал говнюком.
— Хватит уже извиняться. Давай только ты отставишь бутылку в сторону, проспишься и приведешь себя в порядок, лады? Мы встретимся завтра утром возле бара, все обмозгуем и вместе начнем расхлебывать всю эту кашу, шаг за шагом. Договорились?
— Договорились.
Разговор с братом оставил на душе целый клубок эмоций. Я испытал большое облегчение от того, что холодок, появившийся между нами, растаял, будто его и не было. Но страдания Миро были так жестоки, что словно бы физически передались мне. Теперь у меня перед глазами была его несчастная крохотная дочь, беспомощно лежащая в своей кроватке и тяжело сопящая из-за того, что ее легкие не в состоянии насытить маленькое тельце кислородом. Я представил себе, каково это — быть с ней все время рядом, смотреть на ее мучения, но быть бессильным что-либо сделать. От этого чувства мои виски сжались, словно их сдавили тисками, и в голове началась пульсирующая боль.
— Проклятье, — пробормотал я в сердцах.
Почувствовав мое состояние, Мишка издал нечто очень похожее на человеческий вздох, прочапал ко мне и потерся своей большой пушистой головой о мою больную ногу, как бы говоря: «Держись, дружище».
— Охраняй дом, Мишка, — велел я, потрепав его по голове. — Мне нужно съездить кое-куда.
§ 99
Новый Бомбей остался все тем же Новым Бомбеем, пусть даже в Сиднее больше и не было официального разделения между «желтыми» и «зелеными» зонами. Когда я, верхом на скутере, преодолел изгиб автострады, передо мной выросли уродливые очертания перенаселенных фавел. Отсюда, несмотря на все социальные реформы, за эти годы не отселилось еще и половины людей. Наиболее гадкие вещи в жизни также оказываются и наиболее постоянными.
Через десять минут, преодолев укрепленный полицейский блокпост, я был в фавелах. Я с трудом проталкивался на скутере по запруженным народом улочкам. Мое покрытое шрамами лицо даже здесь неплохо отваживало назойливых торгашей, но все-таки какой-нибудь из них то и дело совал мне под нос пережаренный люля-кебаб из кузнечиков или еще какую-нибудь дрянь.
Так продолжалось до тех пор, пока я не свернул в узкий переулочек, где с трудом могли разминуться два мотороллера — сюда туристы не совались. Дальше я запетлял по лабиринту меж уродливых домов, ориентируясь по навигатору, но при этом посматривая по сторонам, чтобы какой-нибудь ловкач не огрел меня битой, притаившись за углом, чтобы спереть скутер. Не меньше двадцати поворотов и разворотов, заезд на многоэтажный паркинг, приросший к одному из жилых домов, а затем крутой серпантин на девять уровней вверх — и вот я был на месте.
Помимо множества припаркованных машин и скутеров самого неблагополучного вида, на парковке были разведены несколько костров в металлических бочках, вокруг которых собрался с десяток оборванцев. Оборванцы бросали на меня настороженные взгляды, на мой скутер — заинтересованные.
— За тобой хвоста нет? — донесся из темноты настороженный голос мужчины, который ждал, прислонившись к колонне в тени парковки.
— На дворе скоро XXII век. За человеком давно можно проследить так, что он этого не заметит, — философски ответил я. — Но, если честно, я не думаю, что мы с тобой кому-то так сильно нужны. В данный конкретный момент я больше беспокоюсь о том, как вон те молодчики смотрят на мой скутер.
— Не дрейфь. Можешь парковать здесь. Они увидят, что ты со мной, и не тронут.
Заглушив электромотор, я слез со скутера и иронично поинтересовался:
— Ты уже и здесь успел заработать авторитет?
— Ты ведь знаешь, это мой талант.
Джером Лайонелл не слишком изменился со времени нашей последней встречи больше пяти лет назад. К 34 годам его волосы оставались все такими же темно-каштановыми и кучерявыми, а сложение — стало даже более квадратным, коренастым и подкачанным. Война добавила ему на лицо лишь один шрам — глубокий и длинный, прорезающий щеку и бровь под углом. Несмотря на жаркое время года, он был в черных джинсах, а поверх футболки носил неуместную при такой жаре коричневую жилетку, под которой можно было легко спрятать оружие. Я не сомневался, что он так и сделал.
Мы крепко пожали руки и обнялись.
— Вот такая вот сучка судьба, — пропел Джером, с силой хлопнув меня по спине. — А ведь я совсем не так представлял себе эту встречу, когда в 92-м мы вышвырнули евразов с Балкан. Думал пригласить тебя отстраивать наше Генераторное. Чтобы все было так, как раньше.
История Джерома за время нашего расставания была мне уже хорошо известна. Лайонелл во главе отряда казаков провел всю европейскую кампанию в составе добровольческих сил, воюющих на стороне Содружества наций. Он был уверен, что сражается за свободу своей родной земли. Но печальная правда заключалась в том, что мало кто разделял его радикальные взгляды на то, что такое «свобода». И власти Содружества не были исключением. Когда разразился мир, то выяснилось, что никто не собирается и речи вести о какой-либо автономии, не говоря уже о независимости, с жалкой группкой из пары сотен туземцев, пусть даже они и внесли свой крошечный вклад в победу. Казакам пообещали приоритетное право принять участие в отстройке Генераторного и поселиться в нем — под мандатом Содружества и под управлением назначенной там администрации. Власти предполагали, что любой здравомыслящий человек примет такое предложение вместо того, чтобы продолжать жить в пещерах на пустошах. Но они были плохо знакомы с Джеромом Лайонеллом. Несколько бурных споров с представителями властей, во время которых порой доходило до угроз и бряцанья оружием — и предводитель казаков превратился из союзника и героя войны в сепаратиста, объявленного в розыск на территории Содружества.
