Джером был уверен, что его верный народ, который он провел через период смуты, а затем и через войну, пойдет за ним до конца в любой ситуации. Однако на этот раз он ошибся. Большая часть жителей станицы, наконец дождавшись конца изнурительной войны, на которой они терпели лишения, голодали и теряли близких, не желали тут же ввязываться в новую, еще более бесконечную и безнадежную. Все это время обещанный мир маячил перед ними где-то впереди далеким лучиком надежды, и они отказывались признавать, что этот лучик оказался обманом. Джером был убежден, что за его спиной всегда будут верные соратники. Но когда он обернулся, то практически не увидел их там. Многих непримиримых «горячих голов» забрала война. Другие казаки, сражаясь бок-о-бок с солдатами миротворческих сил Содружества и едя с ними из одной миски, сроднились с ними и прониклись духом единства. Осталось, конечно, несколько упрямцев, которые по-прежнему исповедовали традиционные казачьи ценности. Но гораздо больше было тех, кто готов был выйти из пещер и попробовать стать частью цивилизованного общества. Двадцать лет назад Джером прибился в станицу чужаком, странным ирландцем без роду и племени. За это время он не только добился их признания и уважения, но даже стал их предводителем, наделенным практически безграничной властью. Но вот пришел его час уходить — в таком же качестве, в каком он и явился.
Узнав о его неурядицах с властями и уходе из станицы, я практически отчаялся отыскать друга. Даже начал думать самое худшее и пробивать по своим полицейским контактам, не числится ли он в какой-то тюрьме. Но зимой 2095-го он связался со мной сам, соблюдая целую тонну предосторожностей. После долгих расспросов он нехотя признался, что живет в Бургасе, в причерноморской свободной экономической зоне, которая по-прежнему не принадлежала к юрисдикции Содружества. Там он мог не опасаться официального ареста. Однако все равно находился на полулегальном положении, опасаясь, что руки Содружества окажутся достаточно длинными, чтобы достать его и там.
Что стало для меня настоящим откровением, так это то, что Джером проживал в Бургасе не один. С ним была его Катька, а также их трехлетний сын, которого нарекли Седриком в честь покойного деда. Джером работал в две смены в порту, чтобы обеспечить их. Как я сразу понял из его слов, о благополучии и безопасности семьи он помышлял отныне гораздо больше, чем о сведении старых счетов или об извечной борьбе за свободу.
В июне 2095-го, месяц назад, грузовое судно с семьей Лайонеллов, а также несколькими сотнями других нелегальных мигрантов с Балкан, стремящимися к лучшей жизни, прибыло в порт Сиднея, где они, как и миллионы до них, чаяли найти лучшую жизнь. Джером не согласовывал это решение со мной, иначе я попытался бы отговорить его от этой затеи. Но в последний момент он все же попросил меня о помощи. И я свел его с единственным человеком в Сиднее, с которым я был знаком и которому доверял, кто способен был реально помочь с устройством нелегалов.
— Клаудия помогла тебе? — спросил я.
— Конечно. Без нее тут было бы тяжеловато устроиться. Так что спасибо тебе, дружище.
Долгое время я не получал от Джерома никаких вестей и не связывался с ним, как и с Клаудией. Учитывая их нелегальное положение и повышенное внимание ко мне со стороны полиции в свете уголовных дел, в которых я был замешан, видеться с ним было бы слишком опасно для нас всех. Даже сейчас я продолжал сомневаться, хорошая ли это затея.
— Копы все еще висят на тебе? — спросил Джером, настороженно глядя по сторонам.
— Ничего не поделаешь. Я теперь в «черном списке». Теперь они будут все время присматривать за мной. Надеюсь, впрочем, что я не настолько им интересен, чтобы они провожали меня в самый Новый Бомбей. Во времена, когда я работал в полиции, сюда никто не совался без крайней нужды.
— Не собираешься перебраться в подполье? Пока еще есть такая возможность?
— Нет. Я не позволю им запугать меня и заставить от них прятаться. Тюрьма мне пока не грозит. Дело завели на меня только для того, чтобы припугнуть и отомстить за то, что я не захотел с ними сотрудничать. Все постепенно уляжется.
— Надеюсь, так и будет.
— Расскажи лучше о вас. Вы нормально устроились?
— Порядок. Кое-кто из местных постоянно жалуется на грязь, плохую воду, плохой воздух, и тому подобное. Но эти неженки не жили на пустошах. По мне, так условия вполне сносные.
В голосе друга чувствовалась печаль. Я уже в первый раз подумал, сколь неуютно и непривычно он должен себя тут чувствовать.
— Даже не представляю себе, каково это, дружище — впервые оказаться здесь в зрелом возрасте, проведя полжизни в засыпанном железнодорожном тоннеле, — решил поделиться этой мыслью я. — Я приехал сюда еще подростком, притом долго к этому готовился и мечтал об этом. Но и то мне казалось, что я никогда к этому не привыкну.
Джером вздохнул, и его лицо сделалось грустным. Мы с ним вместе подошли к парапету парковки и облокотились на него, глядя на малоприятные пейзажи Нового Бомбея.
— Признаться, этот уродливый город поначалу давил на нас с Катькой. Нас предупреждали, что он огромный, намного огромнее Бургаса. Но я даже не мог себе представить, насколько это все-таки чудовищная хрень.
— Да уж.
— Ты ведь знаешь меня, Димитрис. После того как я переехал в Бургас, мне всё время не хватало тишины и простора пустошей. Все эти толпы и повсюду одни дома, дома, дома — как же меня это раздражало! А еще эта безвкусная синтетическая пища. Разве её сравнишь с жаренной на костре свининкой, с которой стекает жирок? Ни ароматной махорочки нигде не достанешь, ни вкусного самогона. И чертов запрет на ношение оружия! Я без винтовки и охотничьего ножа чувствую себя как без рук. Признаться, с ножом я так и не расстался.
— Не сомневаюсь в этом, — хмыкнул я.
— В Бургасе мне было неуютно. А это место — это что-то совсем невообразимое.
— Я был невероятно удивлен, когда ты решил сюда податься. Это место не в твоем духе.
— Не в моем, — согласился он мрачно. — Но теперь у меня есть сын.
На лице Лайонелла появилось странное выражение. Сквозь его врожденную суровость, закаленную бродяжьей степной жизнью, пробилась отеческая нежность, которую я никогда не смог бы представить на этом обветренном загорелом лице, если бы не увидел своими глазами.
— До того, как Седрик родился, я полагал, что воспитаю его настоящим казаком, таким же, какими были мы с Катькой — сильным, смелым и свободным. Думал, что научу его первым делом охотиться, драться, выживать на пустошах, водить тачку, отличать полезный хлам от бесполезного. Но когда он появился на свет, я вдруг понял кое-что, грека. Я понял это, когда разглядывал его маленькое улыбающееся личико, крошечные ручки и ножки.
Задумчиво глядя куда-то вдаль, Джером продолжил:
— Я необыкновенно ясно осознал, что этот маленький человечек не знает всего того дерьма, которое знаем мы с Катькой. Он не рос в нищете с несчастным пьяницей-отцом, бессильно глядя, как тот загоняет себя в гроб из-за одиночества и тоски по матери. Не скитался в голодные годы по пустошам, питаясь корешками деревьев и мхом. Не держал в руке рукояти оружия, и не знает, как это — направлять его на людей и убивать их, ведь иначе они убьют его. А что же мы? Мы, конечно, можем научить его этому. Можем передать ему всю ту неприхотливость, суровость и закалку, все те шрамы и ссадины, которые копили всю жизнь. Сделать его нашей копией. Да, мы это можем. И это просто. Но ведь мы можем и не делать этого. Черт возьми, да ведь этот малый может стать кем угодно: от поэта до космонавта! Он может учиться в школе, а потом в университете. Может жить в большом городе с чистой водой, с обилием пищи, защищенном от солнца, безопасном, комфортном, где ему не придется думать о выживании, не придется никого убивать. Он может ходить в чистенькой одежде по чистеньким улицам, читать умные книги, ходить с девчонками в красивые кафе и кинотеатры. Ведь многие люди живут так. Вот же они. И они счастливы. Так может быть он тоже захотел бы такой жизни, если бы в состоянии был сделать выбор? Может быть, он не захотел бы, чтобы пара потрепанных жизнью бродяг, немытых, но гордых и упрямых, которых ему не посчастливилось иметь в качестве родителей, приняли за него решение отказаться от всего этого?
