Солдаты Элиота выходят, чтобы отстоять спор с людьми принца. Элиот улыбается. Один из стражей — тех, что были с нами в паровой карете Эйприл — бьет мужчину, пытающегося остановить нас. И затем мы заворачиваем за угол, и они скрываются из вида.
— Что твой дядя сделает с моей мамой? — спрашиваю я.
— Это от твоего отца зависит. Вне зависимости от обстоятельств, не думаю, что он убьет ее.
— Ты не думаешь, что он ее убьет, — говорю я ровно. — Она должна жить, Элиот. Я должна ей целую жизнь извинений.
— Иногда я думаю, что мы все должны нашим родителям, — Элиот поправляет водительские очки. — Я не вышел из-за шторы, когда моего отца убили. Если бы я сделал это, может, это дало бы ему время, и он смог бы бороться.
— Если бы он жил, мама не стала бы параноиком, и, может, Эйприл не была бы такой саморазрушительной. Но я даже не могу сказать матери, что мне жаль за то, что была таким трусом. Если я скажу хотя бы слово об этом, это посчитают изменой.
— Моя мать так боится принца, что есть вероятность, что она отвернется от меня. Разве не будет забавно, когда меня предаст собственная мать за попытку извиниться?
— Но ты думал об извинениях.
— Конечно, а ты?
Нет, никогда, впервые — два дня назад.
Может быть, Элиот более хороший человек, чем я.
— Мой дядюшка не понимает, как люди умудряются что-либо создавать. Все, что он знает — как разрушать. Твоя мать создает из тишины музыку. Он этим очарован.
Я не знаю, как ответить на это наблюдение, потому просто созерцаю город.
Что-то вспыхивает на тротуаре. Обычно я бы предположила, что этот огонь — попытка создать тепло. Но сегодня это может быть просто случайным актом уничтожения.
— Мы всегда думали о том, почему дядюшка Просперо отпустил твою мать. У тебя был брат, так?
Как он мог не знать вещь, которая определяет всю меня?
— Мы были близнецами.
Элиот не может понять, что это значит, но у него хватает порядочности сказать:
— Я сожалею.
Я борюсь со слезами. Потеря Финна никогда не перестанет ранить.
— Ты уверена, что он умер? — спрашивает Элиот.
— Да.
— Ты уверена, что его не пленили? — когда я качаю головой, он продолжает. — Твой отец годами держал принца в страхе. Но вдруг принц решает, что ему все равно. Либо он больше не боится твоего отца, либо есть что-то, чего он боится больше.
Элиот берет горсть листовок, но вместо того, чтобы дать их мне, он позволяет им упасть. Но я до сих пор вижу слова ДОЛОЙ НАУКУ, повторяющиеся снова и снова. — Я не хочу жить с еще одной чумой. Это Красная Смерть. Я никогда не хотел видеть... — он указывает на город. Независимо от того, опустилось ли солнце, здания здесь тоскливые и темные. — Я не хочу видеть, как этот город выгорит дотла.
Его голос дрожит. Большинство бы не услышало, но я замечаю.
Он резко поворачивает.
— После того, как мой дядя выпустил нас из дворца, мать попросила меня жить с ней и Эйприл в нашей старой квартире в Башнях Аккадиан. Но там было слишком много воспоминаний об отце, поэтому я жил в квартире в кампусе. Я тогда писал настоящие стихи. Изливал боль в словах. Я был счастлив, пока не осознал, что я — единственный, кто может сделать что-то с ухудшающейся ситуацией в городе. Я могу сделать что-то, чего мой дядя никогда не сможет. Это то, что я должен сделать.
Я удивляюсь, как он может быть таким высокомерным. И почему-то я верю ему.
Когда мы приближаемся к университету, он замолкает. Для меня в этом месте тоже слишком много воспоминаний. Отец в своем белом лабораторном халате. Финн, становящийся на стул, чтобы заглянуть в микроскоп, рассматривая микробов, пока я притворяюсь, что мне не скучно. Я не была тут уже очень давно.
Мы едем мимо купольного здания и ряда белых колонн. Газон университетского городка пышный и зеленый, а на белых зданиях нет граффити. Дома мерцают в позднем послеобеденном свете, а кусты аккуратно подрезаны.
— Люди, живущие здесь, предпочитают проводить большую часть времени за уходом, — объясняет Элиот. — В некоторых зданиях даже проводятся неофициальные занятия. Хотя я думаю, что сейчас они их отменили, — он указывает на сообщения, нарисованное на арочном окне. ИНФЕКЦИЯ БЫЛА СОЗДАНА ТУТ. — Уродство просочилось во все части города.
— Или может уродство в нас. Отец говорил, мы именно такие. Под прикрытием цивилизации.
— Это так непохоже на него. В конце концов, он спасает человечество. Думаешь, он сожалеет об этом?
— Может быть, иногда, — говорю я, по большей части себе, потому что это не то, в чем когда-то признавался отец. — Особенно после смерти Финна.
Элиот паркует паровую карету позади высокого здания и ведет меня по узкой деревянной лестнице в свою квартиру. Внутри каждая поверхность заставлена книгами, за исключением стола возле окна, который изобилует пузырьками и мензурками. Я чувствую волну желания, когда смотрю на остатки в пробирках. С тем, что Элиот придумал, я могла бы забыть обо всем этом ненадолго. Я не уверена, что лежит глубже — мое отвращение к себе из-за желания забыться, или жажда этого.
Сквозь окно я вижу группу молодых людей без масок, сидящих вместе во внутреннем дворе. Я кладу руку на собственную маску. Она холодная на ощупь, будто поздней осенью или зимой. Как прекрасно было бы отказаться от нее, хотя бы на один день. Но я никогда не сделаю этого.
Элиот собирает бумаги со своего стола и стола, стоящего рядом. Он бросает их в большую металлическую миску. Раковина почти черная — это не первые бумаги, которые он сжигает. Интересно, делал ли он копии тех чертежей, которые я ему дала. Не думаю, что сейчас это имеет значение.
Дым режет мне глаза. Мне нравится эта квартира намного больше, чем та, которую он держит в Клубе Распущенность, но запах дыма напоминает мне сегодняшние события, и я чувствую себя немного больной.
— Я собираюсь пройтись до научного центра, — говорю я. — Ты сможешь видеть меня в окно, если захочешь проверить.
Он ходит взад-вперед, бормоча что-то себе под нос.
— Будь осторожна, — говорит он, поднимая на мгновенье взгляд. — Ты хорошо знаешь этот кампус, так?
Я точно уверена, что никогда не обсуждала университет с Элиотом. Я не отвечаю ему, выходя за дверь.
Ветер снаружи холодный.
Раньше научный центр был любимым местом отца. Мы с финном играли у ручья, который пробегал за зданием, пока отец занимался исследованиями в лаборатории университета. Я нахожу этот ручей сейчас, и сажусь рядом с ним, думая, как задать Элиоту вопрос. Как спросить у него о деталях его восстания. Он, должно быть, знает больше, чем рассказал мне.
Я вздрагиваю, когда кто-то кладет руку на мое плечо.
— У меня есть к тебе пара вопросов, — говорю я, удивляясь тому, как я рада присутствию Элиота.
За исключением того, что это не Элиот.
— У меня есть к тебе несколько вопросов, — говорит отец. — И предупреждений. У принца твоя мать.
— С ней все будет хорошо? — я задыхаюсь от слов.
Он садится и кладет свои руки поверх моих. На нем тяжелое пальто, он обрезал волосы и побрился. Так он выглядит моложе и более уставшим.
— Как ты мог не сказать мне? — шепчу я.
— Что ее посадили?
Ненавижу мысль, что Финн умер, веря, что наша мать бросила нас.
— Это был ее секрет, Аравия.
Я отдергиваю руки.
— Она думала, что ваш гнев стоит того, чтобы защитить вас обоих. Не было правильного ответа. Ты чувствовала, что поступаешь правильно, когда воровала планы из моей лаборатории? — когда он кладет руку обратно на мои, возникает чувство, что я никогда их не убирала. — Легко не бывает, я знаю, — его голос невозможно грустный.
— Прости меня, — это выглядит неадекватно, и, так или иначе, излишне. Я волновалась за него. — Как ты скрывался от принца?
— Лучше тебе не знать, но я не позволю принцу Просперо посадить меня за решетку без борьбы.
Борьбы? Мой отец — самый мирный человек из всех, кого я знаю.
— Элиот хочет, чтобы я пошла с ним в плаванье, — ветер срывает мертвые головки одуванчиков, такие пушистые, которые дети любит сдувать и загадывать желание. Отец однажды был в восторге по поводу возможностей парохода.
— Мне уже нечем торговаться. Племянник принца, может быть, единственный, кто может защитить тебя сейчас. Держись подальше от принца и религиозных фанатиков. Уходи, убирайся из города.
— Но...
— Аравия, у меня есть вопрос к тебе, — перебивает он. — Самый важный вопрос из тех, которые я когда-либо задавал.
Я наблюдаю за голубой рыбой, носящейся туда-обратно в течении.
— Ты когда-нибудь была по-настоящему счастлива? Могла быть? — Как это может быть самым важным из того, что он спрашивал?
Я хочу сказать да. Этим утром, в квартире Уилла. Я сказала бы да, но в мыслях постоянно вижу Генри, падающего на землю, трещину на его маске. Я ничего не говорю.
