друга. Независимо от того, какова наша разница в породе, обучении, опыте и образовании, при условии, что мы сможем встретиться и честно обменяться идеями, будет какая-то удовлетворительная точка ментального слияния, где мы почувствуем нашу солидарность в общей тайне жизни. Люди жалуются, что войны вызваны тривиальными вещами и ведутся из-за них. Ну, конечно же! Ибо только в тривиальных вопросах люди различаются: в глубинных реальностях они обязательно должны быть едины. Теперь у меня есть подозрение, что в этом тайном чувстве единства может скрываться Бог. Это то, что мы подразумеваем под Богом, совокупность всех этих инстинктивных представлений? Но каково происхождение этого чувства родства? Разве это не осознание нашего общего подчинения законам и силам, превосходящим нас самих? Тогда, поскольку ничто не может быть больше Бога, Он должен БЫТЬ этими высшими тайнами. И все же Он не может быть больше, чем наши умы, потому что наши умы вообразили Его.
– Моя математика очень ржавая, – сказал он себе, – но я, кажется, помню что-то о локусе, который представлял собой кривую или поверхность, каждая точка на которой удовлетворяла какому-то определенному уравнению соотношения между координатами. Мне начинает казаться, что жизнь может быть своего рода локусом, чье командное уравнение мы называем Богом. Точки в этом локусе не могут постичь уравнение, но они подчиняются ему. Они не могут постичь это уравнение, потому что, конечно, оно не существует иначе, как закон их бытия. Оно существует только для них; они существуют только благодаря ему. Но вот она – совершенная, могущественная, божественная абстракция.
Это привело его в царство бестелесного мышления, которое его ум был недостаточно дисциплинирован, чтобы суммировать. Совершенно ясно, – сказал он себе, – что я должен восстановить свою исчезнувшую математику. Ибо, несомненно, математик ближе к Богу, чем кто-либо другой, поскольку его ум обучен постигать и формулировать великолепные фантомы законности. Он улыбнулся при мысли, что кто-то может позволить себе стать священником, не овладев хотя бы аналитической геометрией.
Паром несколько раз переправлялся через реку, но Гиссинг так и не нашел ответа на эти мысли. Когда лодка приблизилась к своему причалу, она прошла за кормой большого лайнера. Гиссинг увидел четыре высокие трубы, возвышающиеся над навесом пирса, где она стояла на якоре. Что же так взволновало его сердце? Идеальный угол наклона воронок, как раз тот удовлетворяющий угол наклона, вот, как это ни абсурдно, и был благородством зрелища. Тогда почему? Давайте разберемся в сути дела, – сказал он. – Просто эта маленькая уловка архитектора, бесполезная сама по себе. Что это было, как не прикосновение чванства, бравады, неповиновения – выход в огромное, бессмысленное, безжалостное море с этим изящным высокомерием строения; взять на себя труд высмеять бессмысленные элементы, ураган, лед и туман, с 15-градусным наклоном мачт и труб: черт, в чем была аналогия?
Это была гордость, это была гордость! Это была та же самая похотливая наглость, которую он видел в своем идеальном городе, городе, который взывал к сердцам молодежи, высовывал свои насмешливые вершины к небу, свои неуклюжие башенки, увенчанные золотом! И Бог, Бог штормов и гравитации, любил, чтобы Его дети дерзали и противоречили Ему, объединяли Его своими уравнениями.
– Боже, я бросаю тебе вызов! – Воскликнул он.
Время – это текущая река. Счастливы те, кто позволяют нести себя, не сопротивляясь, по течению. Они плавают в легкие дни. Они живут, не задавая вопросов, в настоящем моменте.
Но Гиссинг остро ощущал Время. Хотя он не был достаточно тонким, чтобы остро проанализировать этот вопрос, у него было неприятное чувство по этому поводу. Он продолжал отмечать серию "С".
– Сейчас я принимаю ванну, – говорил он себе по утрам. – Сейчас я одеваюсь. Сейчас я на пути в магазин. Сейчас я нахожусь в ювелирном отделе, вежливо разговаривая с покупателями. Сейчас я обедаю.
После периода, в течение которого время текло незаметно, он внезапно осознал новое Сейчас и чувствовал себя неловко от осознания того, что оно скоро растворится в другом. Он тщетно пытался плыть вверх по течению против гладкого неосязаемого смертельного течения. Он попытался перекрыть Время, углубить поток, чтобы можно было беззаботно купаться в нем. Время, сказал он, – это жизнь, а жизнь – это Бог; значит, время – это маленькие кусочки Бога. Те, кто тратит свое время на пошлость или глупость, являются истинными атеистами.
Одна из вещей, которая поразила его в этом городе, была беспечность во Времени. Со всех сторон он видел, как люди тратят его без должной отдачи. Возможно, он был молод и доктринер, но он разработал эту теорию для себя: все время тратится впустую, что не дает некоторого осознания красоты или чуда. Другими словами, “дни, которые делают нас счастливыми, делают нас мудрыми”, – сказал он себе, цитируя строчку Мейсфилда. Исходя из этого принципа, – спросил он, – сколько времени тратится впустую в этом городе? Ну, здесь около шести миллионов человек. Чтобы упростить проблему (что разрешено каждому философу), давайте предположим, – сказал он, – что 2 350 000 из этих людей провели день, который в целом можно назвать счастливым: день, в который у них были проблески реальности; день, в который они чувствовали удовлетворение. (Это был, по его мнению, щедрый подарок). Очень хорошо, тогда остается 3 650 000 человек, чей день был бесплодным: потраченным на неконгениальную работу или в горе, страданиях и болтовне о ерунде. Таким образом, этот город за один день потратил впустую 10 000 лет, или 100 столетий. Сто веков растрачено за один день! Ему стало совсем плохо, и он разорвал клочок бумаги, на котором прикидывал.
Это был новый, сбивающий с толку способ думать на эту тему. Мы привыкли рассматривать Время только так, как оно относится к нам самим, забывая, что оно действует одновременно на всех остальных. Почему, – подумал он с внезапным потрясением, – если только 36 500 человек в этом городе провели совершенно расточительный и бесполезный день, это означает чистую потерю века! Если Война, сказал он себе, длилась более 1500 дней и в ней участвовало более 10 000 000 человек, сколько потеряно веков. Он думал об этом тихими вечерами в комнате на верхнем этаже у миссис Перп. Иногда он возвращался домой по ночам, все еще в одежде из магазина, потому что это очень нравилось доброй миссис Перп. Она чувствовала, что это добавляет очарования ее дому, когда он так делал, и всегда вызывала своего мужа, испуганное молчаливое существо без ошейника и смиренного вида, из подвала, чтобы полюбоваться. Гиссинг подозревал, что время мистера Перпа
