как тесен мир,
Толпа идёт по замкнутому кругу –
И круг велик, и сбит ориентир.
Течёт под дождь попавшая палитра,
Врываются галопы в полонез,
Нет запахов, цветов, тонов и ритмов,
И кислород из воздуха исчез.
Ничьё безумье или вдохновенье
Круговращенье это не прервёт.
Не есть ли это вечное движенье –
Тот самый бесконечный путь вперёд?
Валерия наморщила лоб, похлопала ресницами и посмотрела на отца с виноватой улыбкой:
— 60 —
— Ой, пап, не помню…
Оленев впервые за время свиданий с дочерью, гораздо старшей чем он, посмотрел на неё как старший и по возрасту, и по мудрости, словом, как отец на своего ребёнка:
— Стареешь, дочь. Этого забывать нельзя, это — Высоцкий.
Валерия с досады так тряхнула свой рюкзачище, что облако пыли невероятной густоты скрыло её и заставило Юрия зажмуриться. Когда же он открыл глаза, дочери в комнате не оказалось.
Из детской доносился резкий голос Марины:
— Это что такое? Что за послание в дневнике, я спрашиваю? Опять «придите в школу по поводу поведения Валерии». Что опять натворила? Валерия, я тебя в последний раз спрашиваю: когда ты будешь вести себя, как подобает девочке из культурной, интеллигентной семьи? Когда, наконец…
Оленев поморщился, как от зубной боли, и прошёл в спальню. По обилию свёртков и пакетов с яркими этикетками, а также новых рогов на платяном шкафу, Юра догадался, что жена вернулась из очередного путешествия.
— Из дальних странствий возвратясь, — прокомментировал он вслух, вздохнул и вышел.
В коридоре он натолкнулся на отца. Тот сидел на полу и строгал перочинным ножичком кораблик из коры.
— Не порань руку.
— Ранней ранью руку пораню, — по—детски шмыгнул носом отец и пропел: — Ты плыви, кораблик, мой, по водичке голубой!
Юра с нежностью погладил его по лысине и подошёл к трюмо. В нём отражалась комната его детства.
На круглом столе стояла швейная машинка с заправленным шитьём. Видать, мама отлучилась на кухню. Под столом ползал белобрысый карапуз в одной рубашонке и собирал кусочки материи. Оленев с нежностью подмигнул своему прошлому.
Он вышел на лестничную площадку и нажал кнопку вызова лифта. Двери его тут же распахнулись, Юра наступил на пол кабины, и в ту же секунду в ней погас свет, а пол начал уходить из—под ног. Лифт взревел, фыркнул, мяукнул, сверкнули жёлтые огни, дверь с визгом расстегнулась, подобно замку «молния», и Оленев мешком вывалился из кабины, упав на что—то упругое.
Юра проснулся на раскладушке в лаборатории. Над ним улыбался Веселов.
— Выспался?
— Что—то не понял. Как там дела? Я долго спал?
— Дела всякие, а спал ты около часа. Машка велела разбудить. Там в анализах пошли изменения, она говорит, что только ты разберёшь, что такое хорошо, а что такое — плохо.
— Всё остришь. Тебя что — простили?
— 61 —
— Ничто не даст нам избавленья — ни Бог, ни царь, а только искупительный труд на благо человечества!
— Ну, комик жизни…
В палате Мария Николаевна протянула данные последнего анализа и ткнула пальцем в строчку:
— Вот, Юра. Это не опасно?
Оленев взял со стола график, таблицу, анализы, развернул всё это веером и включил
Компьютер в своей голове.
— Нет, это в пределах допустимого, хотя и на пределе. Анализы надо брать чаще.
В палату вошла было делегация во главе с зав. горздравотделом, сопровождавшим ещё более высокое начальство. Даже проректор по науке оставался в задних рядах, выглядывая поверх остальных голов из коридора.
Юра резко обернулся на шум шагов и сделал предупредительный жест: сюда нельзя!
Высокая комиссия переглянулась, но, рассмотрев непреклонное лицо врача, пошла на попятный с возможным достоинством. Остался лишь заведующий здравотделом.
— Здравствуйте. Позвольте ненадолго истории болезней и данные последних анализов, — ровным, холодным тоном попросил начальник.
Получив желаемое, он покинул палату. В коридоре его окружили члены комиссии, как в
Студенческие годы встречают под дверями аудитории своего собрата, только что ответившего на экзамене. Склонив головы над бумагами, они проследовали в ординаторскую. Юра пошёл в другую сторону. В столовой, куда он забрёл, скорее всего, по инерции, чем из—за голода, Чумаков пригласил его за свой стол.
— Шаманишь? Ну—ну. Не знаю почему, но я тебе верю. И чем ты берёшь? Непонятный ты для меня мужик.
— Чего не понимаешь, тем не обладаешь, есть такая испанская пословица. А веришь ты мне исключительно из чувства противоречия. Если все против одного — у тебя срабатывает рефлекс: выхватить шпагу и встать на сторону угнетаемого. Так уж ты устроен, Вася.
— Мудришь. А этот, ваш хмырь с весёлой фамилией, он—то что увязался? Первым кашу заварил, а теперь ложки раздать хочет, чтобы одному не расхлёбывать?
— Нет. У него тоже рефлекс.
— Ну—ну. Ты чего не обедаешь?
— Побаливает, — Юра прижал ладонь к телу, — Всё чаще. Холецистит, наверное. Как бы к тебе под топор не попасть.
— 62 —
— Это я запросто. Только намекни. А себе ты тоже Грачёвский оживитель воткнёшь?
— Начну помирать — в завещании укажу.
— Драматическая медицина! Хоть статью пиши о подвиге Грачёва!
— Ещё напишут. Это перелом в истории, Вася. Запоминай. Будешь на старости лет мемуары кропать — сгодится.
— Угу, — Чумаков опрокинул остатки компота в рот, — Особенно мне запала в память небритая физиономия доселе аккуратного доктора Оленева. Вторые сутки? Пойдём, бритву дам.
— Нет уж. Я — как Фидель — до полной победы не буду бриться.
— До второго пришествия, так что ли?
— До твоего пришествия на следующее дежурство, не больше.
Они рассмеялись и вышли из столовой. Юра двинулся навстречу фигуре, вяло бредущей вдоль стены. Это был Веселов. Усталый, в донельзя мятом халате. Щетина на лице уже начала завиваться в густую бородку.
— Иди домой. Заждались, поди, там.
— Такого дома у меня нет.
— Жена выгнала?
— Не то она меня, не т о я её. Что—то не разобрался.
— М—да. Хочешь, поговорю о тебе с Чумаковым? Он как узнает, что ты без семьи и без крова, сразу же возьмёт к себе жить. Любит он несчастных.
— А я счастливый. Счастье, оно, понимаешь, не в крове, а в труде!
Ночью снова пили чай в ординаторской. Не успел Юра взять свою чашку, как она начала мелко вибрировать, неясное бормотание донеслось из кармана халата. Чай осел до дна, как испарился. В кармане послышалось довольное аханье и причмокивание. Оленев поднёс пустую чашку к губам, оглядываясь на Веселова и Грачёву, быстро налил из чайника в чашку перед носом и глотнул быстренько пару раз. Из кармана донеслось сердитое шипение, и карман оттопырился:
— Лей сюда! Лей, кому говорю!
— Изыди, сатана, —
